— Но не все же анархисты такие, как эти махновцы, — сказала Софья Григорьевна.
— Нет, Соня, идея анархизма погублена. — Петр Алексеевич ушел в кабинет и лег на диван, расстроенный, утомленный ужасной болтовней Беркута. Он почувствовал себя страшно одиноким среди русских «единомышленников».
Русские анархисты стали объединяться в группы накануне первой революции. Они признавали Кропоткина выдающимся теоретиком анархизма, но в делах своих с ним не считались. Первая группа возникла в Женеве, начав издавать журнал «Хлеб и воля». Название журнала, как и самой группы, было подсказано, вероятно, книгой Кропоткина «Хлеб и воля». Он обрадовался изданию и решил всеми силами его поддерживать, полагая, что журнал, близкий ему по направлению, будет трибуной анархии в дни революции. Находясь в Лондоне, он поспешил связаться с женевскими издателями, чтобы помочь им. Но вскоре увидел, что они проповедуют террор как главный способ борьбы. Потом стали доходить вести о делах анархистов в России — о захватах имуществ, убийствах городовых и прочих «героических подвигах». Петр Алексеевич пытался воздействовать на «хлебовольцев», а через них — на русское анархическое движение, но молодое поколение анархистов не слушало его. И вот еще тогда, в Англии, в пригородном Бромли, он почувствовал себя одиноким, не понятым его «единоверцами». Не нашел он их понимания и в России. В Петрограде анархисты захватывали помещичьи дачи и селились коммунами, похожими на шайки разбойников. Такие же коммуны бесчинствовали и в Москве. Петр Алексеевич, общаясь с немногими идейными анархистами, сохранившими верность нравственным принципам, избегал встреч с молодчиками из разгульных вольниц, но иногда все-таки сталкивался с ними, и они отравляли его душу. В Дмитрове таковые не появлялись и не досаждали ему. Но сегодня этот Беркут омрачил его своим разговором и рассказами о махновщине. Как можно так превратно понимать свободу! Плохо мы пропагандировали, не подготовили своих сторонников, не донесли своих идеалов до народа. Зато большевики хорошо подготовились, увлекли массы и стеной идут к цели, расчищают дорогу для будущего социального строя. И тут открывается великая работа для нас, истинных анархистов. Мирная строительная работа. А все портят эти беркуты, бароны, бонапарты…
Он встал, подошел к окну, увидел густо летящие хлопья первого снега и побелевшие крыши домов. Вот и зима. Время летит. Жизнь подходит к концу. Закончит ли он «Этику»? Одолеть бы за зиму первый том.
Зимой хорошо работалось. Посидев полдня за письменным столом, он обувал валенки (Софья Григорьевна заставила носить их), надевал шубу, шапку-ушанку и уходил в городской парк — в этот пышно-заснеженный, целительно-чистый лес. Возвращался в дом с порозовевшим лицом, с лохматым инеем на бороде. Обедал и опять садился за работу.
Но первый том в эту зиму он все-таки не закончил. Дошел в историческом обзоре этических учений до Спенсера и остановился: занемог с наступлением весны. В постель не слег, а работа застопорилась. Весна выдалась тяжелая, хмурая, мокрая. По Московской губернии расползался тиф. Москвичи не посещали теперь Кропоткиных. Зато чаще стали заходить кооператоры, сотрудники музея, учителя. Вечерами хозяева подолгу засиживались с гостями за чаем в столовой, освещенной электрической люстрой. Эту люстру соорудил из каркаса висячей керосиновой лампы телефонист Петя Золотин. В Дмитрове заработала электростанция, и связист Золотин пришел подключить дом к сети и наладить освещение. Управившись со своим делом, он, приглашенный к чаю, остался поговорить, и тут Петр Алексеевич расспросил его о жизни связистов. Оказалось, что служащие почты и телеграфа живут на окладах в две-три тысячи рублей (на что можно купить лишь восемь — десять фунтов муки) и не получают ничего из продовольствия. «Вот что, дорогой товарищ, — сказал Петр Алексеевич, — соберите-ка свой рабочий комитет, если такой у вас есть, и напишите мне о своей жизни». Через день Золотин принес три листа «докладной записки», и Петр Алексеевич, прочитав ее, написал письмо Владимиру Ильичу. Спустя две недели в Дмитров пришло распоряжение наркомпрода Цюрупы, и связисты стали получать муку, пшено, сахар и растительное масло по общим нормам. А люстра в столовой была для Петра Алексеевича особенно приятна, потому что она помогла улучшить жизнь дмитровских почтово-телеграфных служащих, да, наверное, не только дмитровских.