— Не всем же нам уходить в деревни, — говорил он. — В губернских городах мы начинаем сколачивать отделения нашего общества, и сноситься с ними должен центр в столице. А люди, остающиеся в Петербурге, могут искать и другие пути. Не надо нам отказываться от идеи конституции, — закончил он, вызвав новый взрыв спора.
— Эта идея погибла на Сенатской площади!
— Нет, она возродилась по смерти Николая!
— Кто ее возродил? Может, братья Милютины, эти царские реформаторы?
— Она живет в умах передовых людей.
— В умах трусливых либералов? Народ о конституции не думает. Она ему не нужна. И нам не нужна.
— Как не нужна? Если узаконится хотя бы только свобода слова, разве не облегчится пропаганда социализма среди крестьян и рабочих? В Швейцарии социалисты совершенно свободно проводят митинги и собрания.
— Россия — не Швейцария. Здесь такой конституции не добиться никакими силами.
— Почему не добиться? Александр еще не перестал колебаться, и если на него усилить давление…
— Нет, император уже не колеблется! Уверенно поворачивает к прежним николаевским порядкам.
— Тем хуже для него. Ореола освободителя он уже лишился, реформы застопорил. Его возненавидят еще лютее, чем Николая. Тот никому ничего не обещал, этот возбудил огромные надежды и всем показал кукиш. Народ многое терпит, но такого наглого обмана не простит ему.
— А что сделает ему народ? Мужикам до Зимнего дворца не добраться.
— И дворянство им недовольно — подорвал их власть над мужиками.
— Конечно, есть недовольные и во дворцах. Есть в верхах даже противники деспотизма. Правда, робкие. Но со временем, глядишь, осмелеют. «Да, Брут и Тель еще проснутся, седяй во власти да смятутся!»
— Политический переворот нам на руку, но, к сожалению, совершить его мы не в силах. О каком-то заговоре не может быть и речи. У нас даже нет таких людей, кто мог бы проникнуть в высшие правительственные сферы.
— Один уже есть — князь Кропоткин! Он имеет возможность вращаться не только в высших служебных кругах, но и в придворных.
— А что, об этом следует поразмыслить. Как вы думаете, Петр Алексеевич?
Все разом глянули в угол, где сидел Кропоткин.
— Как я думаю? — сказал он. — Тут прозвучали слова Радищева, громыхнуло имя Брута. В заговор я не верю, не вижу и среди вас заговорщиков. Меч Брута сверкнул в чьем-то воображении, думается, случайно. Попытки вырвать у власти конституцию безнадежны. Или почти безнадежны. Но если общество поручит мне агитацию в государственных кругах, я не откажусь.
— Смотрите, вы слишком рискуете, — предупредил Чайковский. — Действовать против власти монарха возле самого его трона очень опасно. Вас могут раскрыть и упечь в крепость раньше любого из нас. Каждый ваш либеральный приятель способен обернуться цербером его величества.
— Волков бояться — в лес не ходить.
— Однако, идя в волчью стаю, неплохо все-таки иметь в запасе и меч, — сказал Сергей Кравчинский. Это он, бывший артиллерийский офицер, могучий атлет сурового вида, «громыхнул» именем Брута.
— Там не волки, а львы, — заметил Клеменц. — Львы дворянского сословия. Но Кропоткин сам из этой породы, так что на него не вдруг накинутся. Однако целесообразна ли будет его попытка?
Этот вопрос застрял в разногласии. Сходка предложила Кропоткину взять решение на себя.
ГЛАВА 4
В конце июня Петербург заметно поопустел, поутих грохот экипажей на Невском, поредели толпы на его тротуарах. Выехали на приволье семьи владельцев поместий и дач (еще в мае). Накануне петрова дня разбрелся по деревням фабричный люд, отпущенный хозяевами на время сенокоса и жатвы. Разъехались по губерниям студенты и курсистки, стало быть, и многие «чайковцы», числившиеся в учебных заведениях, а те, кто уже нигде не числился, отправились разведать дорогу в народ.
Кропоткин остался в городе. Ему, путешественнику, нестерпимо было бы сидеть все это лето в Петербурге, но спасала работа. Она его заточила, она же и спасала. В ней, в работе, находил он то, что мог видеть в путешествии. Перед ним распростирались плоскогорья, хребты и долины Северной Азии, любая местность которой была доступна его обозрению. С каждым днем все яснее вырисовывалась великая горная страна, и он готовился в подробнейшему ее описанию и к составлению новой карты, достоверной, основанной на изученных фактах и гипсометрических доказательствах. Иногда он обнаруживал какой-нибудь пробел в собранных материалах и бежал в Географическое общество порыться в книгах и картах, в путевых журналах, отчетах и докладах других исследователей. Здесь было тихо. Поредело и общество географов. Многие отбыли в экспедиции. Поляков тоже собирался в дорогу. Однажды он передал своему другу толстенький синий пакетик. Казенный? Нет, частный. Кропоткин открыл конверт и вынул три письма — от брата, сестры и племянницы! Письмо Александра пришло в Москву к Лене, а та переслала его в Географическое общество, не зная, где пребывает ее «непоседливый братец». Да, был таковым, подумал он, читая ее письмо, был непоседливым, но ныне засел на все лето в Питере. Заработался, позабыл и своих родных, давно никому не писал, не сообщил даже своего нового адреса. И вот расплата — горькие упреки милой сестры. А что в Цюрихе? О, нашего полку прибыло! У Александра родился сын! Удастся ли его вырастить? Вера хворала беременной, нездоровой и выехала, а там, оказывается, скоро поправилась, хорошо чувствует себя и после родов. Но не скажется ли ее минувшая болезнь на здоровье сына?.. Саша исследовательски увлекся астрономией, однако не избегает общения с молодежью. Не надеется на добросовестность почты, не пишет, с какой именно молодежью общается. С русской, конечно, бунтарской. Но брат ведь не верит в успех какой-либо борьбы. Из любопытства присматривается к «честным и бескорыстным дурачкам»? Нет, не устоять ему в стороне. А что пишет племянница?.. Тоскует, как и мать. Лена, похоронившая в прошлом году младшую дочку, никак не может оправиться от горя. Горюет вот и Катя. «Я все делала для сестрички, теперь некого обуть и одеть, не с кем поиграть, порадоваться. „И скучно и грустно, и некому руку пожать в минуту душевной невзгоды…“» Ну-ну, милая крошка, ты что это? Не надо взваливать на себя непосильные лермонтовские чувства. Что с тобой, Каточек? Недавно еще веселилась — просила дядю Сашу изобразить грызню собак. Развей свою преждевременную печаль. У тебя есть любимый братик. Будут и подруги, друзья. Все впереди…