— Лиза, простите, что я вас обидел, — заговорил он.
— Вы ничем меня не обидели, — спокойно и холодно сказала она.
— Как же не обидел? Вспылил, вырвалась грубость.
— Никакой грубости не было. Мне самой надо было догадаться, что мешаю писать.
— Нет, вы не мешали.
Она посмотрела на него, качнула головой.
— Зачем же неправду говорите, Петр Алексеевич?
Он смутился.
— Простите. Простите мне и это.
— Да что вы, Петр Алексеевич, заладили — «простите», «простите»! Я ничем не обижена.
— Значит, будем друзьями?
— Да какая же я вам друг? — усмехнулась она.
— Выходит, все-таки обиделись, раз не хотите быть другом.
— Не обиделась — вот вам крест! — Она повернулась к нему и перекрестилась.
— Я верю вам, Лиза, верю, — сказал он.
…И больше никогда не было между ними никаких недоразумений.
ГЛАВА 7
Посещение полицией дома Байкова оказалось случайным, как и появление дежурного городового в переулке. И работа с фабричными продолжалась без всяких помех.
Народ, о загадочной судьбе которого так много (отвлеченно и глубокомысленно) говорили в либеральных кругах, для Кропоткина не был тайной. Путешествуя по Сибири и Финляндии, он неплохо изучил народную жизнь, а поездка в Швейцарию довольно близко свела его с европейскими рабочими. И все-таки на Выборгской стороне перед ним открывался новый мир, полный российского разнообразия. Несходство заводских и фабричных он заметил в первые же дни, но и внутри этих двух кругов постепенно все рельефнее вырисовывались своеобразные характеры рабочих, резко отличающихся друг от друга. Среди фабричных Кропоткина особенно интересовали те трое, первые, с кем он познакомился в памятный вечер покрова, — Крылов, Абакумов и Шабунин. Гриша Крылов, смуглый худенький паренек, всегда удивлял своей необычайной пытливостью. Когда ему давали книгу, он прочитывал ее дважды и трижды, выписывал абзацы и целые страницы, а потом оставался наедине с учителем и дотошно уяснял все скопившиеся у него вопросы. Кряжистый краснолицый Иван Абакумов казался ленивцем мысли. Учителей он как будто и не слушал. Сидел безучастно в сторонке, отвалившись к стене и сложив руки на груди. Иногда даже позевывал. Но стоило его спросить, что он думает о только что высказанной кем-нибудь мысли, он отвечал весьма обстоятельно, а затем начинал обсуждать весь разговор этого вечера и мог говорить до утра, но товарищи обычно его останавливали, и тогда он послушно смолкал, опять отваливался к стене, сложив на груди руки. Белобрысый хитроглазый Никита Шабунин (за плутоватый вид товарищи называли его только Никиткой) сидел всегда беспокойно, непрестанно вертелся, слушал всех с шаловливой улыбкой и часто прерывал шутливыми замечаниями не только своих фабричных товарищей, но и учителей, и шутки его отличались остротой и меткостью.
В кругу заводских Кропоткин с особым вниманием наблюдал за Виктором Обнорским и Игнатием Бачиным. Их взгляды во многом были противоположны, как и настроения. Мрачный Бачин относился к лекторам настороженно и недоверчиво, лишь снисходя к их знаниям. Он приходил в квартиру студента Низовкина на каждую лекцию, слушал довольно внимательно, но всегда с той неизменной усмешкой, с которой однажды, вызывающе глядя в глаза «господина Бородина», злобно сказал: «Всех на колени поставим». Обнорский же вовсе не жаждал видеть всех на коленях. Этот интеллигентный слесарь (он перешел теперь с Патронного завода к Нобелю) нисколько не гнушался ни фабричной деревенщины (чем грешили некоторые заводские), ни выходцев из высших сословий, если они действительно становились выходцами, решительно отказавшись от своих привилегий.
При всем разнообразии характеров фабричных и заводских рабочих, собиравшихся на Выборгской стороне, все они единодушно были недовольны существующими порядками и все неодолимо тянулись к знаниям, пытаясь понять, каким же образом трудовой люд, на котором держится человеческий мир, оказался задавленным верхними социальными слоями, как он может выбраться из душных низов и быть равным среди равных. И Кропоткин, как и его друзья, сознавал, что, помогая рабочим разобраться в их трудных и сложных вопросах, он занимается насущнейшим делом.
В первое время своей работы в обществе он был несколько недоволен, что опасных организационных поручений ему не давали. Клеменц и Сердюков вывозили из окраинных губерний ссыльных. Люба Корнилова налаживала связь с узниками Третьего отделения, заводя рискованные знакомства с охранниками. Куприянов ведал конспиративными делами на границе, имея там знакомых контрабандистов, которые провозили в Россию партии запретных книг… А Кропоткин оставался в стороне от этих конспиративных дел. «Не доверяете?» — сказал он как-то Клеменцу, ближайшему другу. «Ты что, рехнулся? — поразился тот. — Как язык-то поворотился такое ляпнуть! Не ожидал от тебя подобной глупости. Ты талантливый пропагандист». — «Не льсти, Митенька». — «Да-да, ты талантливый пропагандист, и нечего тебя дергать туда и сюда». — «Но вы все занимаетесь тем и другим». — «Мы не занимаемся научным исследованием. Заканчивай свои труды. Общество должно иметь своего теоретика, вот и готовься к этому. Или хочешь все же испытать себя на других делах? Тогда давай поговорим с товарищами».