— Эти, правда, не кончали с собой мечами, а всходили на помост гильотины, — заметил Кропоткин.
— Да, но поднимались гордо, с сознанием своего достоинства, своей правоты. Трагична эта революция, однако только подобные общественные трагедии встряхивают косный человеческий мир. Смерть во имя движения и справедливости — это прекрасно!
— Вас, Сергей Михайлович, больше привлекает, кажется, романтическая сторона революции.
— Да, сознаюсь, наша пропаганда не вполне меня удовлетворяет. Скучновато. Совершенно согласен с вашей постоянной мыслью, что революция невозможна, если народ ее не хочет, а чтоб он захотел, надо пробуждать сознание человеческого достоинства. Все так. Задача огромна, но мы беремся за нее как-то не совсем решительно, не отваживаясь на опасный риск.
— Вам, вижу, не хватает опасности.
— Может быть, и так. Опасность вдохновляет.
— Давайте, однако, продолжим нашу работу.
Они закончили перевод в шестом часу утра.
— Ну что, будем ждать, пока проснется Люба? — сказал Кропоткин. — Надо ведь сдать работу, пускай проверит.
— Не будет она читать. А вот вам надо просмотреть, как у меня вышло.
— Думаете, я знаю английский лучше вас?
— Какое сравнение! Вы Спенсера переводили, да и не только его. Прочтите, прочтите, — Кравчинский подал свои листки.
Кропоткин прочел несколько страниц.
— Прекрасно! — сказал он. — Вы хорошо уловили стиль автора.
— Правда? Значит, выходит? Могу теперь взяться за какого-нибудь англичанина. За Милля, например. А то все на французах сижу.
— Говорят, вы переводите христианского социалиста Ламенне?
— Да, «Слова верующего». Хочу приспособить аббата к революционной пропаганде. Уже заканчиваю. Может, удастся издать в Женеве. Литературная работа нам легче дается, а вот говорить о революции с мужиками еще совсем не умеем… Расскажу вам о своем первом опыте агитации. Отправились мы с товарищем в деревню. Прошли этак верст семь, и тут догоняет нас мужичок в дровнях. Останавливаем его вежливенько. «Не подвезете ли нас, дяденька?» Он оглядел нас подозрительно, понял, что не из работников голубчики. «Никак нельзя, господа хорошие. Кобыленка еле тащится, одного-то едва везет. Ишь как взопрела». Ну, мы вынимаем кисеты, закуриваем, предлагаем ему. Он достает из-за пазухи трубку. Мы заводим разговор — каково живется, хватит ли хлеба до нового урожая, велики ли подати и выкупные платежи, много ли в деревне недоимщиков? Он отвечает бодренько, на жизнь не жалуется, однако не скрывает, что выкупные платежи для мужиков непосильны, а недоимки взыскиваются шибко строго. «Чиновники вас грабят, а вы терпите», — бухнул я. Мужичок взглянул на меня и хлестнул свою кобыленку. Лошадка неохотно двинулась. Мы пошли рядом с дровнями, один справа, другой слева. Идем, оба взапуски агитируем. «Земля принадлежит народу, не надо ее выкупать». — «Берите ее бесплатно». — «От податей отказывайтесь». — «Бунтуйте!» — «Поднимайтесь, восстаньте!» Мужичок отчаянно хлещет лошадку, она бежит уже трусцой, но мы не отстаем, все выкрикиваем призывы. Мужичок еще пуще стегает лошадку, она наконец пустилась галопом, и мы вскоре запыхались, отстали.
Кравчинский закончил рассказ хохотом, рассмешив до слез и Кропоткина. Они хохотали долго и едва остановились.
— Вот так-то, друг мой, — сказал Сергей. — Крестьянин весь в себе со своим бедствием. Если взорвется, то внезапно. Взбунтуется стихийно. И не против царя. В царя он верит.
— Многие крестьяне не верили в него еще перед реформой. Помню, мой товарищ стал утешать мужиков, что новый император даст им волю, а один из них и говорит: «Если Гарибалка не придет, никакой воли не будет».
— Так и сказал? — рассмеялся Кравчинский. — Великолепно!.. А скажи, Петр, в Пажеский корпус тоже проникала крамола? Были и среди пажей крамольники?
— Ну не крамольники, а мальчики радикального пошиба. Такие были. Во всяком случае, троих я хорошо заприметил. Однажды издал для них, так сказать, революционную газету. Рукописную, в трех экземплярах. Подсунул в их столы с просьбой положить замечания в нашей библиотеке за большими часами. На следующий день в самом деле нашел сочувственные записки моих читателей. Я написал второй номер газеты, но записок больше не нашел, зато подошли ко мне сами читатели и сказали, что хотят быть моими друзьями. Газету издавать, однако, отговорили, ее издателя очень скоро могли бы открыть корпусные шпионы.