Недели две он готовил материал для программной записки. Наконец сел писать. И тут вдруг забежал к нему Клеменц.
— Что, географию в сторону? — сказал он, подойдя к письменному столу. — Вижу, совсем другая оснастка. Осторожнее, крамолу на виду не держи. Скверная весть. В Москве арестованы долгушинцы и трое наших.
— Что?! Наши?
— Собственно, не совсем наши.
— Не Любавский ли попался?
— Да, загребли и его, а он может выдать Чайковского и Сердюкова. Теперь Анатолию, пожалуй, не выбраться. И надо ждать набега. Ты вот что, дружок, программу-то покамест оставь, возможно, и обсуждать ее не придется, поспеши-ка лучше с географическими трудами. Твоя судьба, батенька, лежит на моей совести. Ты шел к самым вершинам науки, я сманил тебя с дороги.
— Митя, Митя, не преувеличивай. Если я не захотел бы вступить в общество, тебе не удалось бы сманить, а шел ли я к каким-то вершинам, бабушка надвое сказала.
— Какого черта ты скромничаешь, князюшка! Ты уже признанный ученый. А твоя ледниковая гипотеза — подлинно великое открытие, это я понял, когда ты говорил о ней зимой в Кушелевке. Тот гранитный валун, на котором мы сидели, никак не выходит у меня из головы. Нет-нет, ледниковое исследование тебе надо закончить. И как можно скорее. К январю можешь закончить?
— О, как ты быстр! Почему именно к январю?
— Чую, в этом году нас всех загребут. А хотелось бы, чтоб ты закончил свой труд и отнес его в Географическое общество. Там ему дадут ход.
— Нет, Дмитрий, на ледники мне понадобилось бы не меньше года. Вот закончить бы орографическую работу.
— Ну и заканчивай. В самом деле, оставь программу. Жалею, что навязал тебе ее.
— Да что ты заладил — «сманил», «навязал»…
— Ладно, ладно, не сманил, не навязал. Много беру на себя, преувеличиваю, ты прав. Но прошу — убери со стола крамолу, запрячь. К программе потом вернешься, если московские аресты не наведут на нас синемундирников. Переключайся на географию. Будь здоров. Побегу предупредить наших. — Дмитрий нахлобучил на голову свою мятую-перемятую шляпенку и вышел. — Переключайся, — повторил он, обернувшись в коридоре.
Кропоткин внял совету друга — переключился.
Дней десять сидел он с утра до поздней ночи за письменным столом и наконец закончил орографическую работу. «Общий очерк орографии Восточной Сибири». Так назвал он свой большой исследовательский труд, открывающий не разгаданную Гумбольдтом тайну великой страны — происхождение и строение ее горной системы.
Географы встретили его ликованием, поздравлениями и расспросами. Секретарь общества увлек его в кабинет, куда гурьбой ввалились и другие сотрудники, и, когда Кропоткин выложил из портфеля работу, они окружили стол, ухватившись за орографическую карту, и склонились над ней, жадно ее рассматривая. Они рассматривали изображение неведомой им страны и все расспрашивали, расспрашивали о ней, пока секретарь не отнял у них карту.
— Ну что же, Петр Алексеевич, будем готовить к изданию ваш очерк, — сказал секретарь.
Поляков затащил Кропоткина в свою рабочую комнату и посадил к столу, уставленному чучелами зверьков и птичек.
— Целый век не видел вас, — сказал он. — Начинаете нас забывать. Заседания пропускаете. Сам Семенов на днях о вас спрашивал. Беспокоится, как бы не отошли вы от науки.
— Как видите, не отхожу. Принес работу.
— Это прекрасно. Петр Петрович успокоится. Он ждет ледниковое исследование. Как, дело движется?
— Нет, я спешил закончить орографию, — сказал Кропоткин.
— Теперь возьметесь и за ледники?
— Возможно, возьмусь.
— Разделывайтесь с ними да махнемте-ка вместе в Сибирь. А?
— Нет, Иван Семенович, мне не удастся.
— Очень жаль, — вздохнул Поляков. — Я все время вспоминаю нашу Олекминско-Витимскую экспедицию… Нет, не придется мне больше путешествовать с вами по родной моей Сибири. Остаются одни воспоминания.
Он был печален, этот забайкальский казак, ныне уже широко известный зоолог.
— Иван Семенович, университет-то вы посещаете? — спросил Кропоткин.
— А как же, посещаю. В будущем году закончу. Весной предстоят последние экзамены… Вот видите, Петр Алексеевич, вы помогли мне поступить в университет, ввели в науку, а сами куда-то уходите. Чую — уходите.
— Никуда я не ухожу, дружище.
— Да, не уйдете? — оживился Поляков. — Кстати, вы третий том «Записок» имеете?