Радушие Бачина, совершенно неожиданное, растрогало и удивило Кропоткина. Что случилось с гордым Игнатием? Куда делась его постоянная надменная усмешка? Последствие минувших споров? Неужели тебе удалось, господин Бородин, поколебать бачинское упорное неприятие интеллигенции?
— Где вы так долго странствовали? — спросил Игнатий.
— Да я давно уж в Петербурге, — сказал Кропоткин.
— Почему к нам сюда не заглядываете?
— Вот приуправлюсь с работой — к вашим услугам.
— Давайте. Вы наш человек. Таких мало среди интеллигентов. Жалко, потеряли Анатолия Сердюкова. Тот уж совсем наш… А Виктор вот уходит от нас. — Бачин кивнул на Обнорского.
Обнорский сидел за столом задумчиво. Интеллигентный, в щегольской темно-коричневой визитке. Белые обшлага с запонками, белые уголки воротничка, выглядывающие из-под галстука.
— Помогите уговорить Виктора Павловича, — сказал Синегуб Кропоткину. — В Петербурге разворачиваются такие дела, а он собирается в Москву. Мы не раз говорили, что пора уж объединить заводские и фабричные кружки в общую городскую организацию. Виктор мог бы ее возглавить.
— Возглавить есть кому и без меня, — сказал Обнорский. — Остается Бачин, остаются Алексеев, Виноградов, Петерсон. Любой из них справится. Кружки вполне оформились. А в Москве рабочее дело только начинается. Надо помочь.
— Я вполне согласен, — сказал Кропоткин. — Надо перенести в Москву наш опыт. Виктор Павлович это сможет. Учтите и то, что он перешел на нелегальное положение. Ему надо менять места пребывания.
— Спасибо, друг, «помог» уговорить, — грустно улыбнулся Сергей.
Здоровенный детина сидел у стола в некотором отдалении, широко расставив ноги и опершись ладонями на колени. Он неотрывно и напряженно смотрел на огонек под стеклом лампы, и казалось, что он силится, но никак не может понять, что такое этот оранжевый, чуть колеблющийся язычок.
— Федя, — обратился к нему Сергей, заметив, что Кропоткин с любопытством на него поглядывает, — Федя, идите спать. Фе-дя!
Детина очнулся. Недоуменно осмотрел всех.
— Что, уже ночь? — спросил он.
— Давно ночь, идите спать, завтра вам рано вставать.
— О господи! — вздохнул Федя. — Зачем живем? Непонятно. Никто не поймет. — Он тяжело встал и, прогибая скрипучие половицы, ушел в свою комнату. Поднялся на койку, перешагнул через спящую жену и полез на печь, на которой, очевидно, спал и его Антоша.
— Дверь-то закрыть бы, — сказал Кропоткин. — Там больная женщина, а мы тут шумим.
— Нельзя закрывать, — сказала Лариса. — Больная нуждается в помощи. То воды просит, то лекарства, то лоханку, а голос у нее совсем слабенький, за дверью не услышать.
— А Федя?
— Федя сейчас уснет — пушкой не разбудить, — сказал Сергей. — Изматывается. Тяжело ему на фабрике. Такая туша — повертись-ка у станков двенадцать часов. В пыли, в грохоте.
Кропоткин почувствовал всю огромную тяжесть, давящую на тучное тело Феди, на его мозг, который никак не может разгадать мучительную загадку — зачем людям надо жить?
— Что призадумались, Бородин? — сказал Бачин. — Вам в город? Идемте, мы с Виктором проводим вас.
Шлиссельбургский тракт, свободный от потока грузов, казался пустынным. По обеим сторонам мрачно чернели, утопая в сырой мгле, кирпичные громады фабрик и заводов. Уличные фонари тускло освещали грязную булыжную мостовую. В рабочих казармах не светилось ни одно окно. Кругом было темно и тихо. Капитал замер до утра. Бачин и Обнорский шли молча, задумавшись.
На площади, у стены Александро-Невской лавры, они разбудили ночного извозчика, спавшего под поднятым верхом фаэтона. Извозчик неторопливо, потягиваясь и позевывая, пересел на облучок.
— Ну, Бородин, мы ждем тебя, — сказал Бачин. — Приходи почаще. Будешь читать лекции здесь. А то все на Выборгской…
Экипаж тронулся, пересек площадь и со звонко-сочным цокотом понесся по затихшему Невскому проспекту. Кропоткин улыбался. Для Бачина он уже не господин Бородин, а просто Бородин, свой человек. Распахнулся, кажется, Игнатий. Понял, может быть, что от интеллигенции не надо отгораживаться. От той, которая идет в народ с открытой душой и с одной только целью — помочь разрушить социальные перегородки. Революция уничтожит иерархию человеческих отношений. Настанет эпоха интеграции труда. Разделение труда, этот двигатель прогресса, так восхваляемый Контом и Спенсером, убивает мысль рабочего человека, но он, рабочий человек, не хочет жить только мускулами. Он хочет мыслить (даже и беспомощный Федя). Он пытается вырваться из клетки, отведенной ему распределением труда, и добиться права на интеллектуальную жизнь. Обнорский и теперь не отличается от интеллигента по умственному развитию, а на какую высоту он поднялся бы, работай четыре часа в сутки! Петр Алексеев лишь в этом году обучился грамоте, но уже читает и понимает «Капитал». Поднимаются наши рабочие. Разбудить бы крестьянство — материковую Россию. Весной откроется великий поход в деревни. К его началу общество и все «народники» должны вооружиться программой. Успеть бы обсудить ее и отпечатать.