— Но воспитывать человека можно только в человеческих условиях, — сказал Кропоткин. — Свобода — это и есть человеческое условие. А свобода народа и власть над ним — несовместимы. Ты назвал описанный идеал анархическим. И не ошибся. Но анархия — это не своеволие всех и каждого, не беспорядок, как неверно ее некоторые толкуют, а только безвластие, безначалие — таков точный ее смысл, так понимал ее и Прудон.
— Хорошо, давай вместе представим то, что ты предначертал. Революция совершена. Фабрики и земли отданы народу. Люди объединены в общины, между общинами заключены договоры на обмен изделий и продуктов. Освобожденный народ полон энтузиазма, все добросовестно трудятся. Каждая община стремится жить все лучше и лучше. Но вот одна из них нарушает соглашение, не исполняет свою обязанность перед другой. Как тут быть? Понадобится ведь арбитр, наделенный властью, а власть ты отрицаешь.
— Понадобится не арбитр, не прокурор, а избранный народом третейский суд.
— Друг мой, все эти третейские суды и хозяйственные комиссии будут совершенно бездейственны, если не наделить их властью.
Критик поймал автора в самом узком месте. Кропоткин и сам чувствовал, что тут у него не вполне сходятся концы с концами, но отказаться от идеи послереволюционного безвластия он не мог и был уверен, что она реальна, надо только лучше ее обосновать, подкрепить историческими фактами.
— Третейский суд был известен еще во времена Дмитрия Донского, — говорил Клеменц, — а Екатерина Вторая изобрела и Совестный суд. Но история этих учреждений доказала, что они бездейственны.
Тут уж сам критик попал в тесное место, выпустив автора на простор.
— Да, третейский суд — самый древний, — подхватил Кропоткин. — Он предшествовал государственному суду. Последний и затер, уничтожил своего предшественника. Постепенно, по мере укрепления монархии. Третейские суды были действенны во времена вольных общин. Почему же они окажутся бездейственны в свободном социалистическом обществе?
Клеменц промолчал. Он еще несколько раз прошелся по комнате и сел на кушетку. Минут пять почитал записку и опять встал.
— Я не нахожу места Моцарту в твоем обществе, — сказал он. — Ни Моцарту, ни Канту, ни Пушкину, ни Менделееву. Все люди должны жить за счет своего труда, имеющего спрос большинства населения. У наших крестьян нет ни малейшего спроса на сонаты и симфонии.
— Он появится, такой спрос.
— Через сто — двести лет? А Моцарт должен ждать?
— Он будет занят нужным большинству трудом, но только четыре часа в сутки.
— И как раз в эти четыре часа мы лишимся «Турецкого марша»… Вот ты пишешь тут о Дарвине. Были бы открыты его законы живой природы, если бы он по четыре часа работал в мастерской или на полях?
— Их открыли бы, возможно, не в пятьдесят девятом году, а раньше, если бы все люди, скажем, с начала нашего века занимались производительным трудом. Дарвин, занимающийся вывозом нечистот, потому только кажется людям абсурдом, что они не в состоянии отрешиться от современных представлений. Мы забываем, что для того, чтобы появилась такая личность, как Дарвин, нужен был подбор особо благоприятных условий в течение десятилетий.
— Вот-вот, ты сам себя опровергаешь. Благоприятных условий для Дарвина не оказалось бы, если бы его дед и отец не были бы врачами, которые физически не работали.
— Нет, благоприятных условий для открытий было бы больше, если бы все люди занимались производительным трудом и, следовательно, все имели бы больше времени для образования, размышления и исследований. Распределение труда было полезно для социального развития, но оно становится все более вредным. Оно расчеловечивает человека, замыкает каждого в свою тесную клетку. Настает время интеграции труда. В этом спасение.
— Ладно, дружок, — сказал Дмитрий, — до осуществления твоего социального идеала еще очень далеко. Я думаю, наши сильно спорить о таком далеком будущем с тобой не станут.
— И все-таки мы должны ясно представлять, за какое будущее боремся. Понимаю, что действительность будет так сложна и разнообразна, что ее не уложить ни в какой идеал. Однако мы зовем народ не к пугачевскому бунту, а к революции. Не только к разрушению, но и к построению. Никакая постройка невозможна без проекта, хотя бы приблизительного. Иначе перекосится все сооружение. И рано или поздно рухнет.