— Лариса, милая, не казни себя! — умолял ее Сергей. — Нельзя так. У нас впереди… Утром узнаем, куда повернет дело.
Утром они забежали к друзьям-сообщникам. У них, оказалось, обыска не было. Синегубы несколько успокоились. Посидели, поговорили и поехали на конке в город. Доехали до Николаевского вокзала, вышли из вагона на площадь и тут простились.
— Жди меня у Корниловых, — сказал Сергей. — Выпутаюсь. А если что… Нет, нас ничто не разлучит.
Лариса ждала его у Корниловых в Измайловском полку до позднего вечера. Не дождалась. Поняла — арестовали. Вернулась на Шлиссельбургский тракт, зашла к друзьям, и те сообщили ей, что прошлой ночью были также обысканы квартиры фабричных и арестованы пятеро рабочих, у которых нашли в сундуках запретные книги. «Нас, вероятно, не тронут, а вам надо убегать», — сказали Ларисе друзья.
А через день арестовали их самих.
Это был уже полный разгром шлиссельбургской цитадели.
Третье отделение открыло совершенно новое в России преступное дело — пропаганду в рабочей среде, и «чайковцы» поняли, что теперь на пресечение этого дела будут брошены главные силы жандармского корпуса, что надо менять тактику наступления, совершенствовать конспирацию, изучать сыскные приемы противника. И спешно собравшаяся днем сходка предложила Ларисе подробно рассказать о ночных обысках и арестах за Невской заставой.
Она говорила долго, более или менее спокойно. Но вдруг, закончив рассказ, ударила кулачком по столу:
— Нет, мы не оставим Шлиссельбургский тракт! Я вернусь туда. Сниму другую квартиру. Надо разжигать рабочих. Мы с Сергеем все втолковывали им, что бунтовать еще не время. Нет, надо готовить их к бунту! А то мы все с речами, с брошюрами да с книгами, а жандармы нас — в тюрьмы. У, как я ненавижу этих синемундирников! Этого толстого майора! Спокойный, вежливый, ухмыляется. «Ну, как-нибудь разберемся». Да знать бы мне, что столько людей заберет, и будь у меня револьвер, я всадила бы пулю в эту жирную равнодушную харю.
— Рано еще стрелять, Лариса Васильевна, — сказал с улыбкой Чайковский.
— А вы все улыбаетесь, Николай Васильевич! — возмутилась Лариса. — Все «рано» да «рано». Они нас всех переловят и засадят, и конец нашему делу. Надо бороться с этой синей сворой. Убивать их, чтоб боялись вламываться ночами в квартиры. — Лариса протянула руку к сидевшей невдалеке и курившей Ободовской, та передала ей пахитоску, и она жадно затянулась, но тут же закашлялась, отшвырнула пахитоску. И опять ударила по столу кулачком. — Да, убивать, убивать, убивать!
К ней подсела Соня Перовская.
— Лариса, милая, успокойся. Не надо так… Завтра я встречаюсь с нашим жандармом. Напиши записку. Передадим и записку, и листок бумаги, и кусочек карандашного графита. Послезавтра получим весточку от Сергея, узнаем, что и как там. Может быть, он отобьется и скоро выйдет.
— Да я ведь, Сонечка, не только о нем, — сказала Лариса, успокаиваясь.
— И другим, возможно, удастся выпутаться. Палить из револьверов, дорогая, легче всего. У нас впереди огромная работа. Сложнейшая, невероятно трудная. Не забывай, мы должны поднять крестьян. Их топоры и вилы куда страшнее револьверов. Придет время, они захватят и револьверы, да и винтовки, пушки… А Шлиссельбургский тракт, ты права, не надо оставлять. Но тебе там появляться нельзя.
— Послушайте, друзья, я беру Шлиссельбургский тракт, — сказал Кропоткин. — Я там редко бывал, не запримечен.
— Нет, господа, — возразил Чайковский, — работу за Невской заставой надо совсем прекратить. На время. Скажем, до весны.
— До весны нас всех переловят! — опять вспыхнула Лариса.
— Весной мы все уйдем в деревни, — сказал Клеменц.
— Вот для того, чтобы уйти, надо уберечься от поголовного истребления. Зачем лезть на рожон? Рабочее дело в Петербурге можно временно приостановить. И усилить связь с провинциальными отделениями. Стоит даже подготовиться к перекочевке. В Москву или на юг, в Одессу. На тот случай подготовиться, если здесь нависнет угроза полного разгрома. Я на днях поеду на юг, по епархии.
— Николай Васильевич прав, — сказал Чарушин. — Прав, что связь с провинциями — важнейшее наше дело, особенно теперь, когда так необходимо распространить пропаганду на всю Россию. Общество имеет своих людей, я подсчитал, более чем в тридцати губерниях. Правда, настоящих организаций у нас не так уж много, но они могут быть в каждой губернии, если мы сумеем наладить связь.
— Переписку? — усмехнулся Куприянов. — Господа, поменьше открытой переписки. Любовные письма каждый волен строчить сколько угодно, но деловые, без шифра, надо прекратить. Согласны?