Враги ушли, оставив поле несостоявшегося сражения. Дмитрий отходил последним, отягченный думами о Рязани и главной заботой - об Орде. А Рязань... Никак не мог он понять князя Олега: живет под боком у Орды, всех предков его Батый вырезал звероподобно и землю пустошил многократно сам и его потомки, благо лежит она под боком у всех разгульных орд, а он, Олег, не может переломить себя - не может приложиться к Москве, дабы стоять во веки веков заедино. Знать, кровь подданных своих, муки людские ставит ниже власти и гордыни своей. За что же чтит его смерд земли рязанской? Где же бог? Что внушает Олегу всевышний?
У безымянной речушки великий князь пожелал отслужить панихиду по найденному в кустарнике молодому вою - пятьдесят седьмому, павшему в сражении со сторожевым полком Ольгерда. Отец Митяй со всей страстью отслужил панихиду, еще раз показав свое уменье и порадовав князя. Дмитрий чувствовал какое-то неудобство перед всей Москвой за то, что малоизвестного священника приблизил ко двору своему да еще сделал печатником княжества, и потому всякое богослужение Митяя становилось как бы платой людской молве.
После панихиды впервые за весь поход Дмитрий повелел открыть во всех полках бочки с бражным медом, взятые с собою для особого случая, и этот случай, мнилось ему, наступил: Ольгерд, Михаил и мелкие князья временно повержены. Полку Пронского пить не дали, он был направлен в сторожу: Дмитрий не доверял даже перемирию, а напиться смогут и на другой день.
От речушки отъехали за полдень. Далеко впереди, позади и по крыльям шли на рысях сотни сторожевого, а за спиной великого князя, за горластой стаей бояр, полк Монастырева то причитал в отдельные голоса, поминая павших сотоварищей, то вдруг запевал вразнобой что-нибудь раздольное.
Бояре постарше гудели за спинами князя и Бренка:
- Петух старой, а еще на нас кинулся! - кричал Шуба про Ольгерда.
- Подергать бы перья-та - ведал бы нас! - горячился воевода Свиблов.
- А и то подергали!
- Истинно! Митька Монастырев пораскрошил целый полк!
- Нас не было, а то бы не так ишшо! - хорохорился Шуба.
- Обозы побрати надобно, а уж потом отпуска-тк! - хитро прокаркал Кочевин-Олешинский.
Они кричали, а Дмитрию все виделся плащ-мятель, на котором несли к могиле молодого воя. "Как на плащанице..." - греховно подумалось Дмитрию, но он не вздрогнул, не убоялся кощунственной мысли, бывшей в сравнении том.
5
Узнав о трудном для Твери перемирии, Михаил Кашинский, недавно и со страстью целовавший крест пред иконой богородицы на верность Михаилу Тверскому, вновь сложил с себя крестное целованье и отъехал к Москве - от греха подальше. Приехал он с жалобами, что-де не все вернул ему Тверской, что побрал, плакался и чего-то ждал.
Дмитрию неприятен был этот слабый духом князь. Невелик уделом, но велик обидами, он то и дело жаловался, менял хозяина, и, если бы не такое трудное время, когда и Тверь, и Литва, и Рязань, и Смоленск, и Брянск, и особенно опасная Орда не грозили ежечасно Москве, не стоило бы время терять на Кашин.
Шесть недель выжил Михаил Кашинский на дворе московского великого князя. Чего ждал? Все реже и реже приглашал его Дмитрий к столу, и вот как-то за трапезой Михаил встал, поклонился хозяину и проговорил:
- Надумал, Митрей Иванович, в Орду съездить! - Потом поклонился митрополиту Алексею, бывшему в тот час за столом, и попросил того: Благослови, святитель наш!
Дмитрий благосклонно отнесся к словам удельного князя. Он не опасался наветов с его стороны, не видел в нем и соперника, он смотрел на него как на слугу своего, способного высмотреть в Орде тайные движения.
- Есть ли, княже Михайло, серебрецо в дорогу? - только и спросил Дмитрий.
Удельный князь помялся, и Дмитрий решил дать ему в подарок хану и Мамаю что-нибудь стоящее.
- Доедешь до Орды, узришь Сарай, Мамая самого, да присмотрись, чем ныне живы ордынские пределы... Нет ли свары великой, кого Мамай ханом на трон готовит... Погляди, княже Михайло, и приезжай до Москвы.
- Я на Михаилу Тверского пожалуюсь хану и Мамаю...
Дмитрий хлебал квас с луком и репой, густо заправленный сметаной. При этих словах он опустил ложку на стол, подумал и покачал головой:
- Орда внемлет не слову, но злату.
- Я бы княжества всего не пожалел, токо бы сокрушить Тверь!
- Во, во! Так! Орда туда и правила Русь полтора столетья: разорить и поссорить, а потом и голою рукою нас взять, нага да издыхающа, что лист придорожной сорвать... Ну. да уж съезди, коль душа велит!
Через три дня Михаилу Кашинскому нагрузили воз подарков для Сарая, стража была у него своя, и проводили по Ордынской дороге.
Дмитрий выехал верхом до окраинных слобод и все дивился: всю жизнь удельный князь терпит от Михаила Тверского, а сколько в нем живости, сколько огня в глазах, видно жить собрался долгие годы... Дмитрий не завидовал ему, поскольку сам пребывал в том молодом возрасте, когда о летах еще и не думается, но привык отмечать соратников своих со стороны. Сколько их уже собрал он, сколько князей привел под руку свою за последние годы! Сколько городов, сколько княжеств удельных, в его годы к Москве приклонившихся, и каждое пчелою трудовою несет свой вклад в казну великокняжескую, в общее дело княжества Московского, и тут уж нет малых и великих - все приметны, даже Кашин с его малою силою за Москву предстательствовать едет.
- А куда ты, Михаиле Васильевич, узду тянешь?
- Великое желание пояло меня: восхотел я прежде Орды преклонити колени в обители преподобного Сергия.
Обоз и конные приостановились в смущении: если заезжать в Троицкий монастырь, то надо возвращаться и ехать через Мытищи, а возвращаться худая примета...
- Михайло Васильевич, ты уж на возвратном пути посетишь Троицкую обитель, - спокойно, но твердо посоветовал Дмитрий, и удельный князь послушал.
Они простились сердечно. Сошли с коней и после троекратного поцелуя отступили по шагу и поклонились друг другу большим обычаем. Удельный князь прослезился и долго оставался безутешным. Что-то тяжелое запало и в душу Дмитрия.
Не знали они, что видятся в последний раз.
* * *
В тот же день Дмитрий стоял в церкви. Новая весна уже миновала, но снова, как и два года назад, лето грозило засухой. В селе Даниловском, при котором стояла церковь, напала на людей моровая язва, предвестник грядущих бед, и в церкви было полно народа. Накануне в селе до смерти забили пожилую женщину, пришедшую из Березовой слободы, - обвинили в волхвова-нии, она-де повинна в язве моровой и сухости лета. Священник вышел к миру с поучением. Он видел перед собой великого князя, но не смутил его пресветлый лик Дмитрия.
- ...утвердитеся и с радостью примите божественное писание. А вы все еще держитесь поганского обычая, волхвованию веруете, биёте, жжете, топите невинных людей.
- Грешны, батюшке!.. Грешны-ы!.. - послышалось из толпы.
- Не нам ли оставил премудрое слово свое Серапи-он Володимерский:
"Ежели кто сам не бил, не топил и не жег, но был в сонме с другими в одной мысли, и тот такой же убийца, ибо кто мог помочь, да не помог, все равно, что сам велел убивать. В каких писаниях вы слышали, что голод и язвы моровые, дожди обломны и суши великие идут на землю от волхвования? И наоборот, если вы волхвам верите, то зачем же вы побиваете волхвов, неразумные? Скорблю о вашем безумии. Умоляю вас: отступите от дел поганских. Если хотите очистить город от беззаконных людей, то очищайте, как царь Давид очищал Иерусалим: он страхом божиим судил, духом святым прозревал. А вы как осуждаете на смерть, сами будучи исполнены страстей? Во имя чего подымаете десницу свою на себе подобных? Правила божественные повелевают осуждать человека на смерть по выслушании многих свидетелей, вы же во свидетели поставили воду! Речете: начнет тонуть - неповинна, ежели поплывет - ведьма! Но разве диявол, видя ваше неразумие, не может поддержать ее, дабы не тонула, и тем ввести вас в душегубство? Устыдитеся! Свидетельство человека отвергаете, а идете за свидетельством к бездушному естеству - к воде!"