Хочу, чтобы эти наши разговоры остались между нами, милая моя дурочка. Что за бред? Куда ещё деться этому пустому трёпу? Было глупо с моей стороны…
Сегодня такая гроза, как в детстве. Она завораживает меня: нравится смотреть, ловить телом капли, как пули, а потом выжимать мокрую насквозь рубашку и пить маленькими глотками горячий горький кофе в одном из обычнейших кафе. Впопыхах купить никчёмные жёлтые кеды и ночевать в баре по соседству. Мне нравится смотреть на мокрых пьяных женщин в баре, их простые скуластые лица, на мальчиков, их редкую щетину, смоченную в бельгийском пиве. Мне нечему здесь удивляться, и тогда я пытаюсь представить на своём месте тебя, Паскаль, твои огромные оленьи глаза, впитывающие картинку за картинкой.
Где бы научиться удивляться миру, а не удивлять мир? Все мои умения похожи на перевёртыши: были бы полезны, будь они противоположными. Я впитываю в себя коньяк, спускаюсь к реке, а тем временем рыба дырявит сети, Паскаль не звонит.
Паскаль
Море отвергало нас всех, как проклятых, как мать отказывается от младенца, итога изнасилования в тёмном лесу. Рыба всплывала целыми косяками брюхом к солнцу. Та, что удавалось поймать ещё живой, горчила, сколько ни жарь её, сколько ни вари. Потом чьи-то мужья и сыновья не возвращались из моря. В конце концов мужчины собрались на совет, впервые туда пошёл Симон. Он стал мужчиной, способным решать нашу судьбу – так посчитали старейшины.
Ходили слухи, что дома придётся оставить и перебраться южнее – там рыбу не настигла таинственная хворь. Сама мысль о том, чтобы уехать отсюда, казалась мне нелепой. Здесь я чувствовала и землю, и свои корни в ней. Мы все рождались узниками этих земель, их невольными слугами. Шутка ли, а отсюда никто никогда не уезжал. Никто и никогда. И мне ли под силу сломить этот рок, разорвать притяжение, нарушить негласный закон? Мне ли, девочке, боящейся собственной тени в собственном дому? Обряд с Симоном был назначен на август, но это лето выжигало траву солнцем так яростно, что она пожелтела и высохла до срока.
Пока мужчины были на совете, женщины собрали всё ценное, что было у них, сложили дары в корзины и отправились на гору к старухе, внучке шамана. Моя мать не пошла вместе со всеми, но отдала обручальное кольцо. Угроза нависла над всеми нами, и я слышала её неровное дыхание.
Старуха, живущая на горе, никогда не спускалась к воде; у неё не было детей, поговаривали, что у неё нет мочек ушей. Но никто не знал, что с ними стало.
Мужчины вернулись с совета, так и не приняв никакого решения. Симон был удручён. Мы сидели на берегу, он грыз ноготь большого пальца (что было явным признаком волнения) и словно не замечал меня.
Женщины воротились от старухи спустя три дня, их лица были вычернены бессонницей, под глазами залегли тяжёлые круги, но сами глаза горели какой-то безумной решительностью и силой. Сказано было им следующее: всю мёртвую рыбу надо выловить и захоронить в чёрной земле за городским кладбищем. Все мужчины, мальчики и старики должны уйти в море на неделю, взяв с собой только воду, и молить море о пощаде. На седьмой день они должны опустить сети, и всю рыбу, что поймают, в тот же вечер пусть отдадут женщинам, чтобы те зажарили её. И да случится всеобщий праздник на берегу – только тогда море может простить вам ту молодую жизнь, что вы губите.
О какой жизни шла речь – вот о чём думала я, не переставая.
Думала, стоя рядом с плачущими женщинами, когда провожала Симона и отца. Думала всю неделю, зачёрпывая воду, вылавливая дохлых мальков. Думала, когда ветер сносил деревья, а женщины молились за мужчин. Я вовсе не боялась за Симона. И, чтобы быть честной, должна признать, что дело было вовсе не в том, что я верила в слова старухи. И не в том, что небо оберегало его. Я просто не боялась.
Я думала об этих словах ночами, сминая мокрую простынь. Думала утрами, приходящими вслед за беспокойными восходами. Думала, когда закапывала рыбу в небывало чёрную землю. И не могла найти ответа. В эту странную неделю блюз, казалось, навсегда оставил меня. И это тоже лишало меня сна.
Наконец наступил долгожданный седьмой день. Все мы сели на берегу. Сильные и слабые, красивые и уродливые, молодые и совсем дряхлые – все мы олицетворяли собой волю и ожидание. Все мы походили на вдов, сумасшедших вдов, не дождавшихся мёртвых мужей с войны.
Солнце жгло волосы, песок становился невыносимо горячим. Иссушаемая собственными догадками, я едва слышно спросила у соседки, почему старуха не может просто спасти ту самую молодую жизнь, о которой она говорит. «У каждого свой путь, нельзя мешать», – тихо ответила мне женщина.