Говорят, у каждого чувства своё лицо – с неповторимыми морщинами, выражением глаз, изгибом рта. И вот сейчас, глядя на неё, я поняла вдруг, что так и есть: передо мной сидела чистокровная тоска, без примесей. Разве что щепотка жалости к себе, может. И гуща мыслей, забродивших на самом дне этого котла. Тот самый случай, когда мама с присущей ей серьёзностью напомнила бы, что «каждая рыба гниёт с головы».
По одежде, по повадкам было видно, что женщина приехала издалека, было в ней что-то чужеродное, не вяжущееся с обстановкой, климатом, с самим воздухом. Хотя лицо её и показалось мне знакомым, ни одного предположения, где бы мы могли видеться, у меня не было. Такую трудно с кем-то спутать. Непослушные волосы, чистая смоль, вьющиеся, едва достающие до плеч, неразличимые на фоне воротника рубашки, печной уголь. И выточенное жёсткое лицо – «слоновая кость», написали бы в моих любимых книжках, но я не знала наверняка, тот ли это цвет. И глаза – вороново крыло, самая длинная декабрьская ночь, отцовский утренний кофе. Обрыв, колодец, чернота, яма. Таких глаз я прежде не видела. Они не то чтобы поражали, но завораживали, как завораживает разве только огонь, да и то дошедший до той стадии неуправляемости, когда больше нечего делать, кроме как смотреть, вконец обезумев. Этим я и занялась, прервавшись лишь единожды, когда дверь отворилась и вместе с холодным морским ветром в бар вошла женщина с белокурой девочкой-ангелом. Мужчина в углу (мой завтрашний самоубийца) заулыбался и окликнул их.
Певица
Хватит. Хватит с меня на этом. Довольно. И этого вонючего городка, и его гнилого неба. И захудалой наливайки с тремя бутылками на всю братию. Довольно. Долбаная дыра, всех чудес-то – крысы и полоумные чайки, орущие по утрам дурниной. Уеду завтра, к чёрту, к чёрту.
Не мой курс, не мой масштаб, не та яма. Бракованный пластырь на мои раны. Твою мать, какой дичью было уверовать в лечебную магию детства, это ж надо докатиться. Дно. Днище. Да моё несравненное детство здорового сведёт в могилу, на что я-то надеялась?
Родители привозили меня сюда каждое лето, у отца осталась от какой-то бабки комнатушка в одном из этих бараков: картонные стены, щели в окнах с палец – ночью холод пронизывает до костей, днём от солнца плавятся карамельки в фантиках. Отец лихо смешивался с этим убогим моряцким народом – упивался в порту, там же, надо думать, справлял мужские нужды. В то время как мать неожиданно начинала играть в мать, и эту её бездарную игру я ненавидела больше прочих. Я, сука, тоже играла. С местной шпаной – в карты на сигареты: только табаку было под силу перекрыть вонь разлагающейся мелкой рыбёшки, выброшенной на берег горе-рыбаками. Блевотный коктейль, пробирающийся под рёбра вперемешку с воздухом.
Табак выручал всю нашу семью. Отца – когда он находил в себе готовность вернуться из очередного загула и с грохотом вваливался в комнату: я помню, как нетёсаная, наспех сколоченная дверь трещала при ударе об стену. Вместе с этим грохотом в помещение врывался сигаретный дух, концентрированный, отталкивающий, влажный, легко перебивающий трёхдневный перегар. Мать курила украдкой, с тоски, для нервов: в туалете, когда я спала, на пляже, пока я топтала в ярости чужие песочные замки, за углом. Я курила всякий раз, когда выигрывала, то есть постоянно – бесхитростные местные детишки не предполагали возможности мухлежа, они, кажется, так и не смогли понять, как я это проворачивала.
Странные летние каникулы странной семьи в самом что ни на есть странном месте на земле, изолированном, мутном, захудалом. Да уж, много воды утекло с тех пор, разве что море не помельчало. Какая лажа – думать, что ты стареешь быстрее деревьев, гор, океанов. Главный финт смерти, её конёк – полное безразличие со стороны мира, он остаётся недвижим после твоего исчезновения. «Исчезнуть» – вообще слово колдунов и шарлатанов, слово-фокус. Так-то.
Я вот хочу исчезнуть, испариться, стать воздухом или дождём, вот таким, как этот, назревавшим ещё с утра, но поймавшим-таки меня в капкан, дождём, загнавшим беззащитных людишек в эту сиротскую дыру, созданную разве что для поминок и свадеб. Чую, всем остальным тут нравится. Дикари не шибко-то избирательны, оттого счастливы. Они не брезгуют непотребным.
Какого рожна на меня уставилась эта девчонка? Чего ты хочешь, нищий немой ребёнок? Фото? Наличные? Волшебную пыльцу с моих импровизированных крыльев? Яда из незаживающих клыков?
Эй, бармен, повтори мне.
Что вообще людям от меня надо? Затёртая пластинка, старая как мир схема: сначала они хотят всего и клянутся, что ничего не хотят. Потом – бац! – понимают, сколького это им будет стоить, и хотят скидку; потом умоляют, требуют, клянчат, не получают и ненавидят. Те, что познали меня, не хотят больше знать.