Люди – песок под ногами, в худшем случае стекляшка в песке – порежешься, ругнёшься, залечишь. Дальше-дальше. Новый песок, новая структура, новая обманка, свежий прокол. Кровяка хлещет, караван идёт. В моей истории этого песка – по шею, как на заброшенном карьере. Перешагнуть и дальше. Я ни по кому не тоскую; отнятое временами переходит в разряд фантомных болей, только вот отнятые люди болеть не могут. И всё это пойло, этот убогий бар, рыбацкий городишко, всё это – побег в поисках пристанища, места, где трава не растёт, а время дремлет на манер самого дряхлого старика, некстати прикорнувшего на скамейке. Я ищу не просто покоя, я ищу небытия.
Можно трижды поменять небо над головой, отодвинуть себя от себя, цепляться глазами и заучивать диковинные названия улиц, отелей, городов, имена рек и привратников, надеяться на то, что объём памяти достигнет предела и начнётся самоочищение (как в море, которое очищает себя само) – всё впустую. Самоочищение избирательно и прихотливо. Не по мне. Не ко мне.
Ну что ты, барашек на убой, загнанный ягнёнок, что ты так смотришь на меня? Погладить тебя, пожалеть, уволочь с этой живодёрни? Спрятать под кроватью от мира-мясника? Что ты так смотришь, будто бы тебе некуда приклониться? Я не твой спаситель, не твой. Повтори мне, бармен.
Однажды, в далёком детстве, при мне резали овцу – белую, в завитках-кучеряшках, тихую, испуганную, недвижимую овцу с туго связанными ногами. Воспоминание, которое со временем опровергли все участники действа. Но я верю себе, не этим брехунам. Резал отец, неумело, по пьяни. Тогда я впервые узнала это: настоящая смерть – в звуке. В последнем свистящем выдохе, неоконченном, хриплом, сбившемся. В выдохе, прерванном посреди самого себя, вспоротом, бессильном выдохе. Жизнь – звук. Гамма. Ноты. Ритм. Мелодика. Кончится звук – кончишься ты.
Я повсюду играла – что мне оставалось. Моё горло, обожжённое нескончаемым дымом, связки в рубцах от ора и норовистых высоких нот, неровное бугристое нёбо – вот и все мои козыри. Чтобы выигрывать, надо было искусно жульничать. И я жульничала. Пока не покончались игроки, ставки, партии. Пока я не оказалась наедине с тем, что обхитрить не в силах. Избежать, презреть, отринуть, лишить веса – да. Но не обыграть. Нет, сука, не обыграть.
Бармен небрежно убирает со стола; ливень, судя по наступившей тишине, закончил свой беспредел; бедный лохматый ребёнок трижды пересчитал монетки в худой ободранной ладони, к чумазым впалым щекам прилила кровь. Не хватает. Никем никогда не любимый ребёнок, такой же ничейный, как и я когда-то в самом начале. Перезвон мелочи, лязг, бряцанье – моё ухо разбирает звуки на атомы, на неделимые исходные частицы даже тогда, когда я этого не хочу. Испуганное сбивчивое дыхание, спешащий сердечный ритм – я слышу их даже на этом расстоянии. Ну, чёрт тебя дери, иди ко мне, барашек, иди сюда.
Паскаль
В моей семье лишние деньги никогда не водились. Не то чтобы мы бедствовали, но не шиковали, поэтому походы в ресторан были для нас чем-то заоблачным. И первое же моё посещение кафе грозило закончиться катастрофой, что выяснилось сразу же, как только официант принёс счёт. Мелким неуверенным почерком к стоимости моего горького, первого взрослого кофе было приписано десять процентов за обслуживание (какое обслуживание?). Под горизонтальной чертой значилась заботливо посчитанная сумма, и я точно знала, что денег у меня не хватает. Это был финальный сокрушительный удар судьбы за день, сбивающий с ног.
Я лихорадочно думала, что мне делать – в историях, на которых я росла, герои в таких ситуациях договариваются, что помоют в счёт еды посуду или полы, помогут на кухне. Но то герои, а не я. Спасать меня было некому, я всерьёз задумалась о побеге. По кругу пересчитав всю мелочь, что была у меня с собой, я выяснила размер недостачи – она была крошечной, но от этого не становилось легче. Официант нетерпеливо смотрел на меня, протирая барную стойку, он уже выключил музыку и основное освещение, что делало атмосферу звенящей и напряжённой. Нас осталось трое: мой неожиданный мучитель, знатно прихмелевшая женщина через столик от меня и я. Острое чувство стыда и неловкости поглотило меня практически полностью, я чувствовала, что мои щёки пылают, а сердце бьётся по всему телу одновременно.
– Позвольте вас угостить? – Этот голос, казалось, сошёл с самих небес.
Моя спасительница смотрела на меня в упор и с нескрываемой иронией, лёгкая ухмылка перекатывалась с одного уголка губ на другой. Соглашаться было неудобно, очень, но, видит Бог, побег был куда хуже этого неудобства.