Он увязался ее провожать, подружка жила через два квартала. Расспросил о здоровье Федора Исмаиловича, о ее собственных успехах. Ему все любопытно было про нее знать. Она явилась как спасение, он это сразу понял. Он ей сказал, когда они подошли к дому подруги:
— Закончишь школу, сразу и поженимся, верно? Чего нам ждать.
— Можно и не ждать, — туманно ответила Ксюта. — У нас в параллельном классе две девчонки выскочили.
— Куда выскочили?
— Замуж, куда еще.
— Ты это серьезно?
— А ты серьезно?
Он взял ее за руку, отвел за угол, где не дуло. Уже смерклось, и фонари распустили по улицам и дворам длинные тени. Ксюта пожаловалась, что ей холодно и попросила потереть ей ладошки. Она вела женскую игру бесстрашно.
— Я тебе объясню, — сказал Боровков. — У меня сейчас кризис жанра. Я потерял из виду цель, к которой шел, и вот заметался как зафлажкованный волк. Даже могу совсем пропасть на темной дороге.
— А какая твоя цель?
— Этого тебе не понять. Да это и неважно. Суть в том, что мне надо упорядочить свою жизнь, перестать шарахаться из стороны в сторону. Времени у всех в обрез, а у меня особенно. Нельзя молиться сразу двум богам. Мы с тобой поженимся, родишь ребенка, и будем его потихоньку выращивать. Надо, чтобы тылы были надежны. Ты умеешь стряпать и стирать?
— Я такой вкусный борщ готовлю — пальчики оближешь, — ответила она, усмехнувшись. — Насчет этого не сомневайся. Можно мне обо всем рассказать папе?
— Можно, но пока не надо. Мы как-нибудь вместе придем и скажем. Дай-ка я тебя поцелую, котенок.
Они поцеловались, а потом Ксюта ему призналась, что давно в него влюблена. Она влюбилась в него по папиным рассказам, а однажды увидела его в спортзале на тренировке.
— Не думай, что я вертушка. Если хочешь знать, я даже не верю, что ты сейчас все правду говоришь. Ты от меня ведь не скроешься?
— Не скроюсь, от тебя некуда скрыться, — Боровков ощутил странное щекотание в висках. — Ступай, готовься к контрольной.
Она уходила от него медленно, низко свесив голову, как больная собачонка, но ни разу не оглянулась.
Странная мысль вдруг пришла ему в голову. Как же чудно выходит? Сначала ему сделали больно, а потом он, ища утешения, обязательно передаст эту боль кому-то другому, невинному. Заколдованный круг зла, где виноватых вроде нет. Но почему должна страдать эта милая девочка, такая добрая к нему? О, как же несправедлив этот мир к тем, кто беззащитен.
«Хорошо, что у тебя хватило сил не оглянуться, дорогая Ксюта», — подумал он.
День выдался на редкость муторный. Такие дни и раньше у него случались, ни один не прошел бесследно. Катерина Васильевна поставила на стол сковородку с котлетами, а сама ушла в комнату. Это был плохой признак.
— Мама, а ты ужинала? — он ее окликнул.
— Ужинала, ужинала, сынок.
— Ну, хоть чайку со мной попей.
Она и вовсе не ответила. Он слышал, как включила телевизор. Жевал тугие котлеты, запивал чаем и с Верой Андреевной откровенно беседовал. Теперь он мог себе это позволить, раз появилась у него Ксюта. Теперь встретиться с Верой не опасно, больше она над ним не властна. «Вот видишь, как получилось, дорогая, — говорил он в ее сникшее лицо. — Ты меня сначала оттолкнула, а потом приголубила, пожалела. Но ты всегда лгала. Зачем мне твоя ложь? Ее и так полно кругом. Я сам не святой, при удобном случае не раз врал, но не на крови, не по живому. Ты меня не приняла всерьез, не поверила, предрассудки тебе голову замутили. А я боюсь утонуть в твоей лжи. Один разок хлебнешь до ноздрей, после сто лет не отплюешься. Я и хлебнул. Не забуду вовек. Как ты передо мной стояла, неостывшая, влажная от любви, и нежно ворковала в трубку. Не подумай, это не ревность, нет, хотя очень похоже, согласен. На тебя надеяться нельзя, вот что я понял. Как же мы будем с тобой, если на тебя нельзя надеяться? Сама рассуди».
Он пошел в комнату. Телевизор саднил голосом Льва Лещенко, Катерина Васильевна расположилась на диванчике с раскрытым на коленях альбомом, лицо ее было в слезах.
— Мама, что с тобой?
Подняла взгляд, полный муки.
— Ничего, Сережа.
Он присел рядом, обнял за плечи. В этом стареньком альбоме было несколько фотографий, где мама, молодая, снята с отцом, и одна особенная фотография — отец, юный, суровый, с сжатым в сумрачной гримасе лицом, в полевой форме пехотинца. Сорок третий год — помечено на обороте. В детстве Сергей часто разглядывал эту фотографию с смутным чувством приязни и гордости. Потом вырос и забыл. И альбом исчез куда-то.
— Мама, почему ты прятала альбом? Где ты его прятала?