Она неловко повела плечами, словно хотела, чтобы он убрал руки. Молчала.
— Почему ты не отвечаешь?
— Я ждала, когда же ты спросишь. А тебе было все равно… Тебе никто не нужен. И я не нужна. — Слезы хлынули свободным потоком. Он сжался в комок. Несправедливость ее обвинений ужалили в самое сердце. Да что же это? Что это они все разом за него взялись?
— Зачем ты себя накручиваешь, мама? Что случилось?
— В кого ты такой, Сережа? Отец был вспыльчивый, но очень добрый, зла не держал. И открытый был, я все про него знала. А про тебя? Ты где-то ночуешь…
— Один раз, мама, это было, — вставил Боровков, а ему бы промолчать.
— Да если ты и дома, что с того. Ты таишься, точно я тебе не мать. Живешь, как постоялец. Приходишь, уходишь, ешь, спишь. А я при тебе служанкой, — голос ее постепенно поднимался, наконец она выкрикнула: — Пойми! Я тоже жить хочу! Мне всего-то сорок с хвостиком. Такие сейчас на танцы бегают.
— Мама, мама, успокойся! — Он гладил ее по плечам, прижимался к ней. У нее и раньше случались истерики, но такого опухшего дикого лица с выражением лютой укоризны и боли, таких прыгающих губ он еще не видел. Ему стало страшно.
— Мама, перестань, перестань, приди в себя! — Она резко вывернулась, обхватила его за шею и начала трясти, слова срывались с ее губ, точно раскаленные брызги. Смысла в них не было. Поминала какого-то Семена, грозила уехать с ним на юг. Шею сдавила больно, Сергей чуть не вскрикнул. Он что-то бормотал в ответ, нежное, успокоительное. Обессилев, мать откинулась на подушку, глаза ее шарили по сторонам, словно у человека, вышедшего из каталептического припадка. Он слетал на кухню, принес воды. Катерина Васильевна пила, лязгая о край зубами. Он снизу поддерживал чашку.
— Все прошло, мамочка, все прошло. Ты устала, изнервничалась. Сейчас я тебя уложу и напою чаем.
Альбом валялся на полу, раскрытый на той странице, где была фотография отца в полевой форме. Петр Боровков, погибший после войны солдат, сумрачно вглядывался в них.
— Ой-ой, что со мной было?! — плачуще прошептала мать.
— Ничего, родная, ничего… Тебе надо взять отпуск, поехать куда-нибудь в санаторий. У вас же есть на работе путевки?
— В санаторий? А как же ты будешь один?
— Мама, ну что ты говоришь! — нереальные прошедшие минуты еще держали его в напряжении. Чему предвестником был ее припадок? Какие беды сулил? Притихшая, как набедокуривший ребенок, она свернулась клубочком на диване, он принес одеяло и укрыл ее. Потушил верхний свет.
— Закрой глаза, мамочка, попробуй уснуть. Все будет хорошо.
Катерина Васильевна прижала его руку к груди обеими руками, послушно опустила веки и скоро мирно засопела. Он глядел на ее бледное, припухшее лицо с недоумением. Ну да, ответ прост. Мама стареет. Мужественное, славное сердечко, родная моя! Как жутко, наверное, очутиться на той грани, где ты себя вдруг обнаружила. О, негодяй ты, Боровков, о, возомнивший о себе подонок! И за то, что она стареет и с такой безысходностью, с таким одиноким страданием вглядывается в замаячившие вдали призраки, не найдя в нем, единственном дитятке, успокоения и поддержки, тебе еще придется расплатиться. Готовься, подлый умник!
Он час просидел возле нее, не двигаясь, не убирая руки, боясь потревожить ее целебный сон, пока спина не затекла и не заныла. Он легонько потянул руку, и она сразу проснулась, открыла ясные, прозрачные глаза, в которых не осталось и следа боли. Улыбнулась застенчиво.
— Прости меня, сынок!
— Что ты, мама, бог с тобой.
— Ты стал взрослым и так быстро уходишь от меня. А куда уходишь? Это горько видеть. Но я не должна так распускаться, прости!
— Никуда я не ухожу, мама. Тебе померещилось от усталости. Мы всегда будем вместе. Кроме тебя, у меня никого нет.
Он ей, конечно, соврал. Он находился в том состоянии духа и в том возрасте, когда близких своих не жалеют. Молодость мало заботится о других — это ей докука. С собой бы управиться, приткнуться куда-нибудь в теплое головой. Истинное сострадание придет к нему позже, через несколько лет, и позже, и поздно. Оно всегда почти приходит поздно, когда мало что можно поправить и успеть. Тем оно больнее для души. Тем сокрушительнее. Сострадание старит, как чахотка, и уводит в мир несбыточного, как любовь. Многим оно вообще не дается, они припеваючи проживают век, не ведая, зачем и для чего жили. Только стоит ли им завидовать?
На другой день позвонила Вера Андреевна. Узнав ее, Боровков беспомощно оглянулся, словно почуял в квартире еще кого-то, а он был один. Мама не вернулась с работы. Он попросил Веру минутку обождать, сходил на кухню и принес сигареты.