«Нечего, — сказал он себе. — Любое дело надо доводить до конца, добивать до точки. Учись у Кащенко, слюнтяй!»
Дверь Вера открыла. В вечернем длинном платье, с высокой прической, с ярко накрашенными губами — Боровков ее не признал, дух захватило, богиня! — неужто это она была к нему добра в ту заколдованную ночь? Вера зато его сразу узнала.
— Ты?! — выдохнула испуганно.
— Ты не одна? У тебя художник?
— Да… Почему ты не предупредил?
Боровков повесил пальто на вешалку, по обыкновению причесался у зеркала, обернулся к ней. Улыбнулся восхищенно:
— Какая ты красивая, Вера! Да ты не волнуйся, подумаешь. Антон мне нравится. Пусть немного погостит.
— Не сходи с ума! — Вера к нему потянулась, прижалась.
— Ладно, ладно, — отстранив ее, Боровков прошел на кухню. Важно поздоровался с художником. Тот привстал и кивнул. На нем был вязаный свитер, похожий на тот, который познакомил Боровкова с Верой. Стол был накрыт к чаю: слоеные пирожки, торт, варенье.
— Отлично, — сказал Боровков. — Попьем чайку. Замерз я нынче.
Он сам налил себе чашку, уселся, довольно потирая руки.
— Мы ведь, кажется, с вами знакомы? — вежливо спросил Антон Вениаминович.
— Конечно, знакомы, — обрадовался Боровков. — У нас одна женщина на двоих.
Пока Вера и Антон Вениаминович обдумывали его слова, он отрезал себе кусок торта.
— Что это значит? — прервал затянувшуюся паузу художник, обращаясь к Вере. У нее был сиротский вид, как у птички, впервые попавшей в клетку. Но она быстро взяла себя в руки.
— Сергей, допивай чай и уходи. Я тебя прошу. Слышишь?
Боровков не обратил внимания на ее слова. От чая его сладко разморило. Он не прикидывался, ему действительно было хорошо. Присутствие Веры действовало на него расслабляюще. И художник с умным, печальным лицом, которое он тщетно пытался стянуть в грозную гримасу, был ему люб. Понятно, интеллигентный человек невзначай попал в щекотливую ситуацию и не знает, как из нее выпутаться. Впрочем, Веру он, конечно, не любит. Любил бы, не сидел истуканом, да и не бегал бы к ней на чаепития, давно бы женился. Он и художника теперь жалел, потому что тот придумал закурить и никак не мог зажечь спичку, ломал их о коробок одну за другой.
— Давайте я вам помогу, — предложил Боровков. — Вы, наверное, работали сегодня, пальцы не слушаются? Знаете, у машинисток тоже есть такая профессиональная болезнь, у них иногда кисть отнимается.
Антон Вениаминович наконец сурово нахмурился.
— Какое-то изощренное хамство, ты не находишь, Вера? Осуществляете свою теорию на практике, молодой человек? Я помню ваши рассуждения о бесполезных людях, которых всех следует поубивать без вреда для общества. Даже для его пользы. Как же, как же, помню!
— Серьезно? Я так говорил? Но я так не думаю. Я уж сколько раз замечал за собой, ляпнешь чего-нибудь для красного словца, после от стыда умираешь. Мне все эти ницшеанские теории чужды. По природе своей я гуманист и созидатель.
— Что же вы собираетесь созидать? — ехидно поинтересовался Антон Вениаминович, взглядом прося поддержки у Веры. — Это любопытно. Обыкновенно молодежи свойственна склонность к разрушению. Тем более нынешней, горя не знавшей, перекормленной.
Боровков не ожидал от художника такой банальности. Тут же и сообщил ему об этом.
— Банальность? — Антон Вениаминович заметно воодушевился, видимо, был доволен, что разговор стал отвлеченным. — В каком-то смысле любой нравственный постулат банален именно потому, что это постулат. Но попробуйте отмените эти банальности — что останется? Топор в руки и бегом в пещеру?
Боровков не хотел спорить, потому что устал.
— Ладно, вы правы. Я сегодня плохо соображаю. Пойду, пожалуй, прилягу на часок.
— Где ты приляжешь? — пораженно спросила Вера.
— На кровати, где же еще? — встал, потянулся. — Вы извините, Антон Вениаминович, действительно что-то с головой не в порядке. После как-нибудь поспорим. Не расстаемся же мы навеки.
— Пожалуйста, пожалуйста.
Вера уронила голову на грудь, пробормотала себе под нос то ли угрожающе, то ли с мольбой:
— Сергей, я милицию вызову, если будешь хулиганить!
Боровков гордо прошагал в спальню, быстренько разделся, натянул одеяло на ухо и через минуту спал мертвым сном…
Вера его разбудила, теребила волосы, а потом дунула в нос. Он поймал ее руки, притянул к себе, потерся щекой о ее теплую душистую щеку.
— Этот ушел?
— Ушел, — вздохнула Вера. — Наверное, навсегда ушел.
— Скатертью дорога. Он тебе не пара.
— А кто пара? Ты?
— Я гляжу, ты не слишком расстроена потерей?
Вера высвободилась из его объятий нехотя, лениво.
— Ты ведь мальчик совсем, Сережа. Каким же деспотом ты будешь в тридцать лет.
Боровков потянулся, сказал в растерянности:
— Поверишь ли, я не знаю, как буду жить дальше. Раньше знал, теперь нет. Как отрезало. Это ты виновата, сбила меня с толку.
— Ты просто взрослеешь. Не надо искать виноватых.
— Сейчас сколько времени?
— Одиннадцать. Чаю хочешь?
Боровков закрыл глаза, в сморенных веках поплыли оранжевые круги. Крутнулись странные, разноцветные, ощеренные фигуры. «Понимаю, что я утратил, — подумал он, — это называется жаждой деятельности. Значит, вот что случилось. Женщина внесла в мой разум безразличие ко всему, кроме нее самой».
— Ты опять спишь, милый?
Как сладок ее голос, как славно, что она здесь, и никуда не спешит, и можно протянуть руку и до нее дотронуться.
— Я обещал позвонить, проспал.
— Подумаешь, завтра позвонишь.
— Верочка, зажги свет и выйди. Я оденусь.
— Я принесу тебе халат.
— Не надо.
Вера, помолчав, спросила неуверенно:
— Ты разве не останешься?
— Не могу. Мама болеет, ей нельзя волноваться.
— Мама?!
— Ну да. Что тебя удивляет?
Через десять минут он ушел.