И однажды, в пору ранней мокрой весны, Клара вдруг словно очнулась от долгого замутнения рассудка. Она увидела, что светит медное солнце, что текут веселые ручейки и что ей всего-навсего двадцать четыре года. «Ах! — подумала Клара. — Неужели я всю жизнь проживу так одинаково? — От этой мысли ей стало жутко и обидно до слез. — Что я видела? Что успела? Ничего. Родила сына, завела себе доброго мужа — и это все. Как убого и пошло! Стоило ли учиться, мечтать для того только, чтобы нянчить ребенка и ухаживать за скучным, занятым собой и своими делами, в общем-то чужим мне человеком? Неужели это все радости, какие отпустила мне судьба, столь щедрая ко многим?»
С удивлением Клара поняла, что глубоко несчастна. Коварная мысль, раз утвердившись в ней, лизнув змеиным жалом, стала постепенно разрастаться, пухнуть все новыми и новыми кольцами. Теперь — стояла ли она в очереди за мясом, бродила ли без цели по светлым обнаженным улицам, тащила ли в ясли упирающегося Алешу — знобящее сожаление о том, что понапрасну проходят ее молодость и свежесть, как песок сквозь пальцы, просеиваются лучшие очаровательные дни жизни, не отпускало ее почти ни на минуту. Это было как наваждение, как болезнь. Федор, любимый и любящий муж, стал вызывать в ней глухое опасное раздражение. Не раз она ловила себя на страшном желании подкрасться к нему сзади и стукнуть чем попало изо всей силы по его склоненной над чертежами башке. Стукнуть так, чтобы он обязательно расквасил себе лицо о стол. Ох, как гадко саднило ее возмущенное сердце. Она сама себе сделалась противной. «Он-то в чем виноват? — убеждала себя Клара. — Обычный, конечно, серенький человечек, старается достичь каких-то высот, чтобы получше устроить мою и свою судьбу. Я сама выбрала его из множества других, возможно не лучших. По крайней мере, Феденька не буян, не пьяница, не бабник… Боже мой, но как же он непростительно скучен и отвратителен с этой своей вечной гримасой заботы и доброты на лице. Как мерзко он знает все наперед… И вот я, юная, красивая, интеллигентная девушка, с каким-то предназначением и тайной — я же чувствую это! — должна провести с ним, именно с ним, долгие-долгие однообразные годы. Почему? За что?..»
Был апрель с его возбуждающими ветрами и пронизывающими оттепелями. Клара с горя купила себе итальянские сапоги за сто рублей и джинсовый костюм. В новом умопомрачительном наряде она шлепала по лужам и дерзко заглядывала в лица прохожих. Она стала принимать приглашения знакомых парней, ходила в кино, в театры. Один раз побывала в ресторане вдвоем с мужественным спортсменом южного происхождения по имени Гога. Расплачиваясь, тот достал из кармана пухлую пачку червонцев и нарочно затягивал процедуру. «Сволочь, — думала Клара. — Какая сволочь! И сколько у него денег. А у моего милого мужа, который не сволочь, денег хватает от получки до получки». Гога оставил на чай официанту пять рублей и мигал Кларе красноречивыми коровьими глазами. «А что? — жалела себя Клара. — А почему бы и нет?»
Гогу она смертельно оскорбила, не поехав с ним куда-то «в чудесный трехкомнатный кооперативец». Гога воспринял ее отказ, как проявление оголтелого цинизма, свойственного, по его мнению, очень многим московским женщинам.
Федор ничего не замечал. Чем дальше он продвигался и чем достижимее казалась ему цель, тем ласковее и расторопнее он становился. Кларе он иногда представлялся черным маленьким трудолюбивым паучком, сплетающим какую-то бесконечную паутину. «Вляпалась, вляпалась, — твердила она на все лады. — Пропала жизнь! Нет счастья и не будет никогда».
Это состояние тихого иссушающего бешенства прошло так же неожиданно, как и возникло, никак внешне не проявившись, но в душе Клары оно оставило груду развалин, все там переломав и изгадив. Наступил спокойный период — лето, осень, — когда опа по-прежнему с увлечением работала в библиотеке, выхаживала от разных гриппов и воспалений маленького Алешеньку, стирала, готовила еду, каждую субботу навещала родителей — была весела и безмятежна.