— Ничего такого.
Две недели прошли в каком-то сумасшествии. Виктор не отставал от нее ни на шаг, мешал обживаться в новой среде, не давал знакомиться ни с кем. Они двое в группе были как посторонние тени. На занятиях, в библиотеке, везде, где с шумом, с шуточками, упоительно начиналась новая студенческая жизнь, он сопел и тяжело топтался у нее за спиной. Наваждение какое-то.
И она сказала Виктору грубые слова.
— Ты присосался ко мне, как клещ, — сказала она. — Это нечестно, пошло и смешно. Если тебе свойственно быть смешным, то пощади меня.
Побледневшее лицо его уродовали закатные серые полосы. Слушая ее, он поджал губы и стал похож на больного старика, который на всякий случай заглянул последний раз к врачу.
— Что мне делать! — пробормотал он, не ожидая от нее сочувствия. — Что же мне теперь делать? Остается начать пить, как твой приятель из кафе. Но у него хоть есть ребенок. Это твой ребенок, Надя?
— Вот, — сказала Наденька. — Теперь я не стану разговаривать с тобой вообще целый месяц. Потому что ты мне нахамил.
Это было в пятницу, а в субботу она красиво упаковала духовой пистолет и поехала в гости по адресу, который послушно всплыл из памяти по первому требованию.
— Может быть, — сказал Федор Анатольевич, — вы немножко поиграете с Алешенькой, пока я сбегаю в школу? Всего полчасика?
— Поиграем, — согласилась Наденька. — И обед доварим. Вы ведь об этом беспокоитесь? Солили хоть суп-то?
— Солил. И мясо солил.
— Алексей, справимся?
— Иди, папа. Там тебя ждут.
Алеша развернул пистолет и разглядывал его с тем восторгом обладания, который у детей бывает сильнее, чем у взрослых страх смерти. Он покачал пистолет — тяжелый для его руки, прицелился в окно, пискнул с глупо-блаженным смехом: пуф! — и нету!
— Убил? — спросила Наденька. — Врага?
— Прикончил! — счастливо кивнул мальчик. — Одним стало поменьше.
Федор Анатольевич по дороге в школу пытался сообразить, что происходит. Ощущение перемен прямо-таки витало в воздухе, но с чем оно было связано, он не мог понять. Нечего греха таить, про девушку Надю он не забывал, хорошо помнил, как попили они винца в кафе, такое не забывается сразу, такую встречу не забывает сразу одинокий мужчина средних лет, давно и умело воспитавший в себе скепсис по отношению к женщинам, уверенный, что кого-кого, а уж его-то не сбить с толку мишурными женскими чарами (ох, как мучили его иной раз жаркие ночные видения!) — нет, он не забыл доверчивую девушку, но в мыслях допустить не мог, что она выполнит свое дурацкое обещание. Так вот выполнила, принесла игрушку. Ну и что с того? Не плясать же теперь краковяк посреди улицы. А ноги его тем не менее приплясывали, с особой твердостью топтали мостовую, и в душе шевелилось терпкое серебряное беспокойство. Много ли надо уставшему, загнанному в угол человеку? Для осторожной радости?
Быстро, легко шагал Федор Анатольевич и улыбался солнышку, домам, серым, тучно вспархивающим из-под ног бесстыдным птицам — голубям. Он даже толком не сознавал, куда идет, но спешил чрезвычайно. Точнее, он помнил, что направляется к классной даме сына, но не давал себе отчета, откуда вдруг столько энергии появилось в его походке, откуда веселая расхристанность души, сопутствующая приближению к печальной, в общем-то, цели.
«Ах! — скрипело в сердце Федора Анатольевича. — И то подумать. Мытарься не мытарься, а жить продолжать, конечно, стоит того. Надо жить бодрее, достойнее — ради сына, ради себя самого. Надо, может быть, взять себя когда-нибудь в руки и попробовать еще разок рвануться, промчаться по этой призрачной гаревой дорожке, где так много бегунов в начале и совсем мало у финиша».
У школы Федор Анатольевич притормозил, отряхнул с себя неряшливые глупенькие мыслишки и вошел в вестибюль сосредоточенный, мрачноватый, знающий себе цену мужчина с легким пивным перегаром. Он прошел на второй этаж в учительскую и, открывая дверь, успел обернуться памятью к своим собственным школьным денечкам, когда за такой же дверью с такой же надписью скрывалось нечто недоступное обыкновенному пониманию, нечто таинственное и зловещее.
Что там они все вместе делают — учителя наши? Разве возможно быть им всем вместе, как обыкновенным людям?
— Екатерина Исаевна, я отец Алеши Пугачева, — доложил Федор Анатольевич.
— А я помню вас, помню, — без злорадства, но и без радости откликнулась учительница. — Очень хорошо, что соизволили прийти наконец… Подождите минуту, сейчас мы побеседуем.
Он видел в щель прикрытой двери, как она доспорила о чем-то с профессорского вида педагогом, домахала перед ним тоненькими среди модных широких рукавов платья ручками, как понесла к нему, Пугачеву, полное, тугое женское тело, именно тугое и женское, а не какой-нибудь затянутый в пеструю ткань скелет, и он обратил на это внимание. И пока они шли по коридору, отыскивая пустой класс, он еще раз отметил, что идет рядом с женщиной, обыкновенной толстой бабой, вдобавок с измазанным мелом левым ухом.