Раза три, возвращаясь с занятий, Надя сходила с автобуса на Той остановке и приближалась к Тому дому. Она надеялась встретить Алешеньку и поговорить с ним. Однажды даже покачалась на качелях в одиночестве, ловя на себе любопытные взгляды дворовых старушек. Один раз, правда, увидела издали пенсионера Пименова, который стоял у подъезда в длинном, до пят, черном плаще и глядел вдаль. Она так напугалась, что перехватило дыхание. Опять же, чего ей было бояться Пименова?
Сейчас, лежа в постели, в секунду раздавленная наплывшими дурными мыслями, Наденька, кажется, впервые поняла, отчего ее так не отпускает и мучит пустяковый давний случай. Она догадалась, что Федор Анатольевич, видимо, до смерти потрепанный жизнью человек, спивающийся и растерянный, принял ее за какую-то извращенку и ее приход оценил как проявление гадкого любопытства ничтожной девицы к чужому неблагополучию. И хотя он явно ошибался — она никак не могла считать себя плохим, испорченным человеком, наоборот, была о себе высокого мнения, — но если кто-то подумал о ней так — нет, не кто-то, а именно Федор Анатольевич, — то этой своей грязной мыслью о ней он как бы приклеил ей на спину ярлык, пиковую даму, и, значит, только он и мог вернуть ей прежнее душевное равновесие и уверенность в себе.
Достоевщина какая-то, решила Наденька с облегчением, чушь собачья и больше ничего. Переживания, подходящие какой-нибудь забубенной дамочке, перезрелой представительнице богемы с непомерно раздутой склонностью к самокопанию.
…Немного успокоившись, Надя накинула халатик и побрела к мамочке на кухню.
— Выспалась, маленькая? — обрадовалась Анастасия Ивановна. — Сейчас кофейку попьем. Греночки у меня какие, пальчики откусишь!
— Мамочка, ты сама похожа на сладкую сдобную булку, — вскрикнула Надя, целуя мать, тиская, прижимая к себе. — Сейчас я от тебя откушу кусочек.
— Ой, больно, больно! Фу, какая здоровенная кобыла выходилась! — вырывалась из объятий Анастасия Ивановна. — Ой, кофе опрокинешь!
Надя, устало дыша, села за стол, рассеянно глянула за окно. Там катились машины, махал палочкой знакомый милиционер, спешили по своим делам люди, дремала длинная очередь разукрашенных такси у дверей загса. Много лет видела она из окна и очередь, и постового, и вывески магазинов, и верхушки деревьев, но никогда ей не наскучивало это зрелище. Что-то было завораживающее, волшебное в этой удивительной неподвижности движения, в законсервированной на одном пятачке городской сутолоке. «Как много есть такого, — подумала Надя, — что можно только чувствовать, но никак нельзя объяснить словами. Как беден наш мозг перед зрительными впечатлениями. — И подвела итог: — Как ты глупа, девочка Надя!»
— Мама, — сказала она. — Как ты думаешь, бывают ли алкоголики порядочными людьми? Ну, я хочу сказать, достойными уважения?
— Нет, никогда! — в ответ Анастасия Ивановна вложила непоколебимую ненависть истинно русской женщины к пьяницам, ненависть, кстати заметить, чисто внешнюю, под которой нередко прячется искреннее сочувствие и даже понимание. Никто так не ненавидит пьяниц и не спасает их, как русская обыкновенная баба, делая и то и другое с жалкой тупой обреченностью. — Почему ты об этом спросила, Надюсик?
— Не называй меня Надюсиком, мама. Я знаю одного мужчину, пьяницу, неряху, вообще личность возмутительную. Он живет один с маленьким сыном. Наверное, жену уморил, свел в могилу или убил и спрятал под половицей. Ну, совсем прямо дегенерат, шизик, пробы некуда ставить… А мальчик у него хороший, чистый и отца любит. Они оба погибают у всех на глазах, никому нет до них дела… Мне их почему-то немного жалко, мама! Так уж жалко, слов нет.
— Откуда ты его знаешь? — забеспокоилась Анастасия Ивановна. — Он разве в нашем доме проживает?
Надя не обратила внимания на вопрос.
— Интересно все-таки, куда он дел жену. Была же у него жена. Мама, ведь вряд ли нормальная женщина уйдет и оставит сына мужу-алкоголику. Ведь верно?.. Значит, она умерла? Может, он поэтому и запил. Любил, наверное, несчастный человек, а она умерла. Но даже если так, то это не оправдание, а всего лишь объяснение. Он губит другого человека около себя, в котором осталась его любимая жить. Какое свинство! Знаешь, мамочка, такой худенький мальчик, чистый, с ясными глазенками, бельчонок.
— Да кто они? Кто?
Анастасия Ивановна поставила на стол гренки, кофейник, глиняный кувшинчик с топленым молоком. Восхитительный аромат окутал кухню.
— Какая разница — кто? Человек. Погибающий человек и не очень слишком старый. Обрюзгший от вина, злой, несправедливый, вздорный. Все плохое наружу, и ничего хорошего не видно. Но раз его любила хоть одна женщина, значит, что-то в нем было.