— А я вот чаек пью, — смущенно признался Кирилл Кириллович. — Необходимость, знаете ли. Если не выпью вовремя стаканчик чая с сахаром — печень зудит, проклятая. Не желаете, Федор Анатольевич, за компанию? У меня цейлонский заварен.
«А прежде он называл меня Федя», — вспомнил Пугачев.
— Спасибо, Кирилл Кириллович. Я по делу к вам.
Лаврюк с готовностью отодвинул еще дальше стакан и изобразил на лице благожелательное внимание.
— Вы помните мои прикидки по теме… — сказал Пугачев и назвал тему.
— Помню, — ответил Лаврюк, — хорошо помню. До сих пор жалею, что вы отказались продолжать расчеты. Диссертация была почти готова.
— Я подумал, Кирилл Кириллович, может быть, имеет смысл к ней вернуться? — он глядел на заведующего не просительно, не заискивающе, а с некоторым предостережением. Мол, я это так, не слишком серьезно, вы не подумайте чего-нибудь лишнего, уважаемый шеф.
Честно говоря, Пугачев был в полной уверенности, что вопрос решится положительно. Лаврюк — человек доброжелательный, опытный руководитель, правда, несколько истомленный трудами над собственной докторской диссертацией, коим и сегодня конца не видно. В отделе шутили, что Лаврюк собирается приурочить защиту к своей бриллиантовой свадьбе.
С Пугачевым дело ясное. На том месте, где он сейчас занят, его может заменить любой выпускник вуза. Стоило Лаврюку подписать приказ, выделить в помощь Федору Анатольевичу двух лаборантов (он уже наметил, кого именно), и через час можно приступать к прежней работе. Пугачев чувствовал некую возвышенность момента.
Сомнения, которые явно отразились на лице заведующего, удивили его.
— Если вы считаете это невозможным, Кирилл Кириллович, — с дальней пока обидой заговорил Пугачев, — я не настаиваю. Для меня ведь не только личный престиж важен.
— А что еще? — прямо спросил Лаврюк.
Пугачев смутился, отвернулся. Зря он, конечно, полез в демагогию. Не дождавшись ответа, Кирилл Кириллович, кряхтя и придерживая печень, поднялся и достал из стенного шкафа прошлогодний номер отраслевого журнала. Достал и сразу открыл на нужной странице, как будто заранее готовился к приходу Пугачева.
Федор Анатольевич быстро просмотрел предложенную статью. Все понял. В статье черным по белому, грамотно, убедительно, с выкладками развивалась его тема, дитя души его. Брошенный им младенец, рожденный заново неким Р. Краулем. Крепко. Как топором.
— Вы очень не расстраивайтесь, — посочувствовал Лаврюк. — У нас дело такое. Бывает, знаете ли.
— Я не расстраиваюсь, — пробасил побледневший Пугачев. Сколько же раз можно попадать в дурацкое положение?
— Но я вижу, что вы расстроились.
— А вы бы на моем месте обрадовались?
— Надо следить за прессой… Оторвались вы малость, дружок. Как-то остыли. Но то, что у вас появилось желание работать, — хорошо. Прекрасно!
— Что прекрасно, Кирилл Кириллович? Что прекрасно? Зачем вы из меня идиота делаете? — Пугачев чуть не сорвался на привычную грубость, но удержал себя на последней точке.
Лаврюк искренне был огорчен и только не умел это высказать. Он ничем не мог помочь Пугачеву, даже если бы очень постарался. Помочь Пугачеву никто не мог. И все-таки Федор Анатольевич смотрел на шефа злыми глазами и готов был отнять у него стакан с чаем и влепить в стену, чтобы осколки брызнули.
— Давайте все спокойно обсудим, Федор. На этом, — дернул подбородком на журнал, — свет клином не сошелся… Господи, да на вас лица нет! Нельзя так переживать, голубчик! Ну, не смотрите вы на меня зверем. Я ваш друг и всегда был другом — вы же знаете. Мне тоже обидно, хотя…
Зазвонил телефон, и Лаврюк начал говорить в трубку, не отрывая сочувственного взгляда от Пугачева.
— Да… — гудел он. — Разумеется, дорогая. Ну конечно… Прости, сейчас не время. Нет, не могу… Не время! Как ты не понимаешь? Да, я не один…
Когда он повесил трубку, Пугачев спросил:
— Может, мне совсем уйти из отдела?
— Я буду очень огорчен, — сказал Лаврюк.
— Спасибо, — кивнул Пугачев и наконец откланялся.
До конца рабочего дня он просидел за своим столом, изображая, что занят составлением сводки, а на самом деле с любопытством прислушиваясь к разговорам, обычным шуточкам, репликам сослуживцев. К нему никто не обращался. Он привык к этому, сам добился изолированного положения, но последние дни оно начало его угнетать. «Неужели они действительно настолько разочаровались во мне? — думал он. — Считают безнадежным мизантропом. Даже Владик Кириллов? И Шурочка Мамаева? А раньше почти друзья были. Что там — друзья. Шурочка Мамаева была влюблена в меня, разве я не знаю, не помню. Мне это нравилось, но я не жалел ее нисколько. Думал, что у других все это игра, только у меня страдание. Свиньей ты был, Федя, свиньей и остался. Но за это тебе придется расплачиваться, и расплата уже началась. Журнальчик-то со статьей тоже часть расплаты за свинство».