Собран прошел мимо однополчан у костра, мимо мародерствующих австрийцев, перебегавших от дома к дому, подобно пчелам, ищущим улей. Направился в Кремль, где расквартировали его полк, к Батисту, наказанному за пьянство и полирующему упряжь офицерских лошадей. Когда Собран сообщил другу о происшествии с русской женщиной, тот отвечал, что нападать на эту страну вообще столь же бессмысленно, сколь трахать беременных шлюх, раз уж даже царская армия предпочла не защищать этот паршивый город, а спряталась на болоте. Город по ту сторону реки снова горит, сообщил Батист. Нападать на Россию — все равно что ловить ящерицу.
— Нам достался только хвост. И есть нечего — хлеб недельной давности да суп из дважды сваренных цыплячьих костей.
Седло, которое Батист начищал, уже сверкало.
Пятью месяцами позже они отступали, а холодный ветер, дувший, казалось, из самой Сибири, задерживал, не давал идти, словно Россия, несмотря ни на что, как какая-то ледяная блудница, не спешила отпускать солдат императора.
Собран шагал среди прочих канониров; уже давно они бросили за спиной пушку. Влажное дыхание замерзало на морозе, шарф пристал к губам, но Собран оставил все как есть — еды не было, говорить не хотелось. Пять дней он убеждал Батиста не сдаваться, теперь же просто тащил друга на себе. Оборачиваясь назад, на грязный след на снегу, который оставляла за собой колонна, Собран видел солдат, отбившихся от строя, — всех он знал поименно, хоть и видел сейчас лишь размытые силуэты, пятна сквозь пелену снега. Кричать не получалось — Собран просто забыл, как это делается. Еще недавно, заметив туманные пятна, он подумал, что это казаки устраивают засады, однако быстро понял: местным жителям вовсе не надо нападать на императорскую армию — достаточно оставить ее в покое, и она издохнет сама по себе. Собран вот уже день ни с кем не говорил, и вчера же Батист произнес последние свои осмысленные слова: «Где наше знамя?» Три полка смешались в единую толпу отступающих.
Собран поднял взгляд: снег сверкал. Люди в колонне задавались вопросами: не перестанет ли снегопад, не утихнет ли ветер хоть чуточку? Один солдат родом из Альп сказал: пусть уж лучше снежит, ведь, если небо расчистится прямо сейчас, все замерзнут насмерть, едва минует полночь. Поговаривали, будто впереди их ждет укрытие: каменные стены, пища, огонь — лучшее, на что солдаты могли сейчас надеяться.
Внезапно Батист оступился, и они с Собраном повалились в снег. Так и остались бы лежать в нем, никто бы им не помог, если б у одного сослуживца еще не сохранилось чувство товарищества — он подошел, подал руку, и втроем (Собран и Батист по бокам) они пошли дальше. Краем глаза Собран уловил смутную широкоплечую фигуру в буране. Колонна тем временем поворачивала к неясному силуэту, замершему посреди бури. Это оказалась придорожная деревянная церквушка за железной оградой, словно пухом присыпанной снегом. Волна облегчения прошлась по колонне. Значит, слух об укрытии оправдался.
Собран заглянул в лицо Батисту — обветренное до крови, покрытое снежной коркой, потемневшее. Глаза друга подернулись пленкой.
Солдаты зашагали дальше.
Под конец этого длиннейшего отступления Собрану казалось, что они просто ходили кругами, каждый раз промахиваясь мимо укрытия, а теперь вот наконец наткнулись на него. Он сам не заметил, как вошел в коровник, миновав то ли живую изгородь, то ли дощатый забор, — только переступил через каменную перемычку, шагнул на плитняк, усыпанный соломой, еще хранящей отблески лета. Затем перешагнул через поток крови, хлынувшей из распоротой коровьей шеи; горячий пар, исходящий от красного ручья, окутал солдат, будто болотный туман. Дыхание самих солдат напоминало призраков, явивших себя на пороге могилы.
Приметив свободное место, Собран усадил там Батиста. От усталости он не стал дожидаться, пока шарфы на его лице и на лице Батиста оттают, чтобы их можно было безболезненно снять. Он просто уснул.
Его плоть окаменела, будто бревно, в котором древесину вытеснили кристаллики соли. Но он согрелся, лежа в теплой кровати. Матрас порвался, и он провалился в гладкое содержимое — словно бы в чашу, в лодку, упал на два сложенных вместе крыла или на две ладони, в которые набирают воду. Прозвучал голос, четкий голос, и слова были как блестящая на солнце росинка, упавшая в центр паутины: «Ты — животное».