Он упрямо резал, зашивал, наблюдал, снова резал и ставил фистулы, отведя себе роль наблюдателя, всегда подчиненного авторитету эксперимента.
Ошеломляющее открытие (части) принципов пищеварения утвердило Павлова в уверенности, что «ключиком» системного эксперимента с такой же легкостью, как желудок, можно «открыть» и мозг.
Более того, завещанная Ламетри, Гольбахом, а так же и Клодом Бернаром мысль о том, что «великая тайна» мышления должна иметь простую физиологическую разгадку, начала получать подтверждение с самых первых, еще робких экспериментов.
Почему Павлов стал «Павловым»?
Что отличало его от десятков других блестящих физиологов? От Введенского, Вирхова, Фритча, Гитцига, Циона? От того же Геденгайна, в лаборатории которого Иван Петрович заслужил прозвище «русская канарейка» (за невероятный желтый цвет своего костюма)?
Полагаю, что Ивана Перовича уместно (метафорически) сравнить с летучей мышью desmodontidae.
Напомню, что десмодонтида, благодаря инфракрасным рецепторам отлично видит под толщей кожи крупные кровеносные сосуды и впивается в них безошибочно, с первого же укуса получая доступ к крови.
Примерно такое же свойство было и у Ивана Павлова. В любом живом организме он видел, прежде всего, экспериментальный материал. Его взгляд, благодаря этому строго физиологическому мышлению, легко проницал сквозь коросты мифов и предубеждений о жизни. Он знал, где и с какой силой надо «укусить», чтобы попасть точно в загадку физиологической функции организма.
Конечно, для такого «ясновидения» требуются огромные знания и экспериментаторские возможности.
Впрочем, одного этого мало.
Как мы уже говорили, надо неукоснительно соблюдать «субординацию».
Согласно ей, главная роль всегда принадлежит результату опыта.
У самого исследователя роль подчиненная. Его дело — слушаться эксперимента, подчиняться эксперименту и никогда не привносить в трактовку эксперимента ничего личного. Никаких «взглядов», никаких убеждений. Чем «послушнее» он будет, тем внушительнее будет и финальный результат.
Но даже и этого недостаточно.
Для исключительного успеха в физиологической науке требуется и исключительно «холодное око».
Что мы имеем в виду, вводя этот странный термин?
Прежде всего, мы говорим о полной, безграничной свободе от всего массива человеческой мифологии, культуры и веры.
Поясню.
Исследователь должен быть свободен от ощущения, что где-то за мысленным горизонтом знания скрывается «надмирный, сверхъестественный фактор».
Ведь если внефизический, сверхъественный фактор существует, то вычерчивание объективной картины работы ЦНС — пустая трата времени.
Почему?
Потому, что по самой своей природе этот «фактор» должен иметь возможность воздействовать на все в мироздании. В том числе на сознание и мышление человека.
Но в таком случае условные и безусловные рефлексы превращаются в побрякушки, которыми «кто-то» может начать жонглировать по своему капризу. Добавим, что этот «кто-то» неизвестен, а цели его неведомы.
Признание внефизической основы мира превращает работу мозга в простое биологическое обслуживание принципиально непостижимого процесса. А ученому остается жалкая роль путевого обходчика, обреченного следить за функционированием системы, у которой есть загадочный, всесильный хозяин.
Отметим еще раз, что убежденность в наличии такого «хозяина» является фундаментом всей культуры homo.
Как мы уже знаем, у «хозяина» множество имен, лиц и нарядов. Каждая религия наряжает и причесывает его по моде своей эпохи.
А вот метафизика оставляет его безымянным и совершенно голым.
Впрочем, эта нагота не предполагает наличия животика или пениса. Вселенская плоть «хозяина» сделана из созвездий, туманностей и арий.
В таком виде он не только выигрывает в изяществе, но и легче интегрируется в культуру любого века. Исчезает необходимость снабжать его пейсами Христа или перьями Кельцаткоатля.
Нравится нам это или нет, но определить, где заканчивается метафизика и начинается культура, категорически невозможно.
По сути, метафизика и культура — это две стороны одной монеты. Они неразделимы. Принимающий догматы культуры через них вольно или невольно принимает и загадочного «хозяина».
В обывательском представлении именно этот хозяин — подлинный автор симфоний и поэм. И только он делает одного Моцартом, а другого оставляет безвестным «клавишником».