Искусство варки яиц
Шалтай-Болтай был сырое яйцо. Весь, как ни крути, голова да лицо. Когда закрутившись он бряк со стола, врачам королевским задачка была. Никак не давалась им форма ушей, и нос был некстати, куда ни пришей. И прикус они не смогли воссоздать, и всё остальное, если честно сказать.
На диету они садились внезапно, без подготовки. Тон задавал Герман, муж, эту диету и придумавший. К своим сорока восьми он вообще начал много изобретать. Сначала изобрёл способ бросания курить – и бросил. Потом исхитрился принудить себя делать по утрам физзарядку – и принудил. Маша теперь боялась, что он изобретёт способ уйти, и была настороже. – Не переваришь? – ревниво спрашивал Герман, встав за спиной жены, когда та варила яйца. – А то дай я. – Отойди, Гера. Сядь! Или порежь салат. Гера прижался своей передней частью к задней части Маши, был оттолкнут, но без добавления локтем, отчего ухмыльнулся и пошёл резать салат. Круша тяжёлым ножом китайскую капусту, Гера вслух объяснял свою озабоченность по части варки яиц и как всегда вспоминал свои детские родовые травмы. Их у него было много и с годами почему-то становилось всё больше. Варёные яйца в этих травмах выступали как самые травмирующие. Маша интеллигентно терпела. Она тоже считала себя москвичкой лишь в первом поколении, поскольку первые годы жизни провела в Японии, так что рассказы мужа о муках деревенского детства возбуждали её не больше, чем текстовые трактовки картин девятнадцатого века. Но сами картины хотя бы молчали, а Гера был говорящий. Это был её третий муж, и ей всё ещё верилось, что последний. Крайний. Нет, спасибо, последний. Как её снова угораздило замуж, Маша даже помнила плохо. Ей почему-то всё время было смешно и как-то по-новому обещающе. Их брачный контакт неожиданно давал им свободу не думать о квартирах и дачах, чем сразу успокаивал их взрослых детей от предыдущих браков, снимал опасения о вкладах, облегчал понимание о судьбе её ценных бумаг и его авторских прав. Ей казалось, что ей выпал счастливый билет на старость, нередкие мысли о которой она прятала у себя глубоко в душе под сложным паролем «стабильность_и_защищённость». Сравнимого опыта у неё ещё не было, да и Герман её любил. Он всю жизнь тянулся к светлому и высокому, а Маша была всё же светленькой, на каблуках совсем чуть ниже его и к тому же кандидат искусствоведения. Они прожили вместе уже три полноценных года и пока не развелись. Отбросив нож и облизывая окровавленный палец, Гера вернулся к своей любимой родовой травме. Маша закатывала к потолку свои узкие карие глаза и пыталась думать о чём-нибудь по работе. – Овец у бабушки всегда было штук пятнадцать, это вместе с ягушечками, так что каждое лето две недели каникул у меня улетали коту под хвост, – говорил Гера. «Овце», – поправила его про себя Маша, – «овце ведь под хвост, Гера!» – Овец я не любил. «А уж я-то как!» – Нет, пасти их было легко, трудно было мириться с бабушкиной едой. Она мне всегда давала бутылку вчерашнего вечернего молока, заткнутую газетной пробкой, большой огурец или два прямо с грядки, луковицу с перьями тоже с грядки, краюху хлеба и два яйца. Маша заклеила пластырем мужнин палец, потом дорезала и заправила майонезом салат, поставила на стол две тарелки, положила приборы. – Молоко я выливал сразу же. Нет, не сразу, в обед. Потому что к полудню оно уже было простокваша. Простокиша, если по-деревенски. Хлеб у бабушки тоже был деревенский, чёрный, ржаной, и даже без горсточки белой муки, и к тому же ходивший не на дрожжах, а на пивном мелу. Потом как-нибудь расскажу про этот мел… «Не надо!» – вздрогнула Маша, потому что уже слышала рассказ, как дедушка Геры варил пиво. – Этот хлеб считался «на каждый день» и был очень невкусный. Ноздреватый, липкий и кислый. И черствел очень быстро. К вечеру уже словно камень. Но хлеб ещё ничего, а вот яйца!.. – Герман слизнул вытекшую из-под пластыря капельку крови. – Их бабушка не варила, а пекла. Клала на шесток прямо возле устья топящейся печи. Печь была, разумеется, русская и топилась каждый день, даже летом, потому что бабушке обязательно нужно было выпекать этот самый хлеб да ещё варить суп, из баранины, который она жутко пересаливала, у неё была адская форма гипертонии, и всё равно она не чувствовала соли… Причём магазинный хлеб она считала несъедобным, а электрическую плитку даже не включала, боялась её пуще смерти. И это даже хорошо, потому что мой прадедушка… – «А прадедушка в Первую мировую был в германском в плену, подружился там с одним немцем, который научил его выигрывать в варшавского подкидного, вот потому и правнука назвали Германом. А ещё на деревне были два Феликса, один Альберт, одна Альбина и одна Кларисса…» – невольно вспомнила Маша. – Эти яйца всегда у неё перепекались и трескались. И трещины были такие пугающие, вулканические, красно-чёрные. И скорлупа отваливалась, сама. И сам белок был уже резиновый, не жевался. И не белый был вовсе, а красно-бурый. Желток, нет, вот тот оставался жёлтым, даже ярко-жёлтым, как солнце, только рассыпался в руке. Совсем как песок. Сыпался сквозь пальцы, нельзя было удержать… Вот так я и проводил весь день, с пяти утра до пяти вечера, живя на двух огурцах. Маша с трудом заставила себя не подумать «бедный», положила на каждую тарелку по очищенному яйцу, разрезала их на две половинки, перевернула желтком вниз. Сбоку от яиц уместила по две полных ложки салата, потом подумала и добавила себе третью. Гера сделал вид, что не заметил. Как не заметил и того, что налил ей полный бокал красного вина, а себе только половину. Они чокнулись и сделали по глотку. – «Сейчас спросит о моём новом начальнике», – приготовилась Маша, но Гера оставался ещё слишком травмирован своим прошлым. Да и будущим тоже. Одной из его последних родовых травм стало то, что Маша пьёт. Он сам так решил, что Маша пьёт, и эти два слова за их совместную жизнь разрослись у него до размеров всемирного катаклизма, который в свою очередь укладывался уже в трёх словах: женский алкоголизм неизлечим. – Хорошее вино, – нарочито оценивающе проговорил он, беря в руки нож и вилку и приступая к разделыванию первой половинки яйца. – Где купила? – Немного дорогое, – ответила Маша, – но мы такого ещё не брали. С нотками ореха пекан. – Хорошее, – снова отхлебнул Гера и оставил себе ещё на один глоток. Из всех красных вин сам он признавал только дешёвую изабеллу из пакета, да и то потому, что её можно было разбавлять водой и пить как обычную воду, разбавленную вином, как это делали древние греки. Но изабеллу он любил ещё и потому, что своей терпкостью она напоминала черёмуху. – А что сам? – привычно спросила Маша. – Ты ж знаешь, я только за компанию, – привычно ответил он и не забыл проявить себя экономным, – чего ж зря переводить продукт? – Тогда налей мне. Гера снова наполнил ей бокал и отставил бутылку в сторону. Второй бокал Маша принималась пить медленно, стараясь растянуть на весь скудный ужин и найти в этом удовольствие. Но таковы законы диеты. Если уж малоёжестовать, то есть включать режим малоежки, то надо изощряться, чтобы почувствовать себя гурманом. В принципе, такое гурманство Маша даже принимала, так как режим малоежки позволял ей есть всё, чего душа пожелает, хоть фуа гра на завтрак, обед и ужин, но только в очень малых количествах – в целях максимально сокращения размеров желудка и наиболее раннего достижения ощущения сытости. В последнее время с фуа гра было напряжённо. – Как на работе? – домучала яйцо Маша. – Ну так, – шевельнул одним плечом Гера и тут же оживился. – Зато Аня звонила, плачет. Хочет уходить из больницы. Опять на неё навесили новогодний корпоратив. Просила придумать какой-нибудь сценарий… – Уже придумал? – сощурила глаза Маша, уловив, что он хочет поделиться. – Есть идея. Из старых задумок. – У тебя есть ещё и старые задумки? – Дед Мороз и Снегурочка поехали отдыхать на Тенерифе… – Интересно. – Ну и там они, это, значит, застряли на рифе. – Мы не были ни на каком рифе. – Это рэп. Стихи примитивные, ритм отбивается хвостом. – Почему хвостом? – Короче, на Тенерифе Дед Мороз и Снегурочка застряли на рифе, а время всё идёт и идёт, давно бы надо в Москву, потому что вот-вот Новый год… – Ну и чем они там занимались? – … и тогда они просят Нептуна и Русалочку поработать в Москве за них. – Да-а? – Да. Нептун будет одет как обычно, в тельняшку и цветастые трусы до колена, на ногах ласты, но в руках – вилы. Обычные вилы, чисто для смеха, типа, мол, в самолёте забыли трезубец. Русалочка будет выезжать на каталке. Лёжит такая вся как обнажённая Маха. На ногах сдвоенные ласты или целый костюм русалки, розовый, с чешуёй. Слов у неё немного, но они важные, и ещё она должна всё время пошлёпывать хвостом по каталке и поддёргивать вверх свою грудь, а почти весь речитатив читает сам Нептун. Он стукает вилами в пол и движется в ритме рэпа и пытается танцевать с врачами кадриль… – С врачихами. – Может, они даже падают, путаясь в бороде и ластах. Но это так, для смеха. – И кого ты собираешь ронять в этот раз? – Никого, – сердито ответил Гера, глядя на свою пустую тарёлку. Маша подложила ему последнюю припасённую ложку салата. Потом вытерла руки о фартук, села на место и обречённо допила своё вино. Герман сделал вид, что не заметил, и вонзил в салат вилку так, будто в руке у него были вилы или трезубец. Маша помолчала, потом вздохнула с выражен