ьберт, одна Альбина и одна Кларисса…» – невольно вспомнила Маша. – Эти яйца всегда у неё перепекались и трескались. И трещины были такие пугающие, вулканические, красно-чёрные. И скорлупа отваливалась, сама. И сам белок был уже резиновый, не жевался. И не белый был вовсе, а красно-бурый. Желток, нет, вот тот оставался жёлтым, даже ярко-жёлтым, как солнце, только рассыпался в руке. Совсем как песок. Сыпался сквозь пальцы, нельзя было удержать… Вот так я и проводил весь день, с пяти утра до пяти вечера, живя на двух огурцах. Маша с трудом заставила себя не подумать «бедный», положила на каждую тарелку по очищенному яйцу, разрезала их на две половинки, перевернула желтком вниз. Сбоку от яиц уместила по две полных ложки салата, потом подумала и добавила себе третью. Гера сделал вид, что не заметил. Как не заметил и того, что налил ей полный бокал красного вина, а себе только половину. Они чокнулись и сделали по глотку. – «Сейчас спросит о моём новом начальнике», – приготовилась Маша, но Гера оставался ещё слишком травмирован своим прошлым. Да и будущим тоже. Одной из его последних родовых травм стало то, что Маша пьёт. Он сам так решил, что Маша пьёт, и эти два слова за их совместную жизнь разрослись у него до размеров всемирного катаклизма, который в свою очередь укладывался уже в трёх словах: женский алкоголизм неизлечим. – Хорошее вино, – нарочито оценивающе проговорил он, беря в руки нож и вилку и приступая к разделыванию первой половинки яйца. – Где купила? – Немного дорогое, – ответила Маша, – но мы такого ещё не брали. С нотками ореха пекан. – Хорошее, – снова отхлебнул Гера и оставил себе ещё на один глоток. Из всех красных вин сам он признавал только дешёвую изабеллу из пакета, да и то потому, что её можно было разбавлять водой и пить как обычную воду, разбавленную вином, как это делали древние греки. Но изабеллу он любил ещё и потому, что своей терпкостью она напоминала черёмуху. – А что сам? – привычно спросила Маша. – Ты ж знаешь, я только за компанию, – привычно ответил он и не забыл проявить себя экономным, – чего ж зря переводить продукт? – Тогда налей мне. Гера снова наполнил ей бокал и отставил бутылку в сторону. Второй бокал Маша принималась пить медленно, стараясь растянуть на весь скудный ужин и найти в этом удовольствие. Но таковы законы диеты. Если уж малоёжестовать, то есть включать режим малоежки, то надо изощряться, чтобы почувствовать себя гурманом. В принципе, такое гурманство Маша даже принимала, так как режим малоежки позволял ей есть всё, чего душа пожелает, хоть фуа гра на завтрак, обед и ужин, но только в очень малых количествах – в целях максимально сокращения размеров желудка и наиболее раннего достижения ощущения сытости. В последнее время с фуа гра было напряжённо. – Как на работе? – домучала яйцо Маша. – Ну так, – шевельнул одним плечом Гера и тут же оживился. – Зато Аня звонила, плачет. Хочет уходить из больницы. Опять на неё навесили новогодний корпоратив. Просила придумать какой-нибудь сценарий… – Уже придумал? – сощурила глаза Маша, уловив, что он хочет поделиться. – Есть идея. Из старых задумок. – У тебя есть ещё и старые задумки? – Дед Мороз и Снегурочка поехали отдыхать на Тенерифе… – Интересно. – Ну и там они, это, значит, застряли на рифе. – Мы не были ни на каком рифе. – Это рэп. Стихи примитивные, ритм отбивается хвостом. – Почему хвостом? – Короче, на Тенерифе Дед Мороз и Снегурочка застряли на рифе, а время всё идёт и идёт, давно бы надо в Москву, потому что вот-вот Новый год… – Ну и чем они там занимались? – … и тогда они просят Нептуна и Русалочку поработать в Москве за них. – Да-а? – Да. Нептун будет одет как обычно, в тельняшку и цветастые трусы до колена, на ногах ласты, но в руках – вилы. Обычные вилы, чисто для смеха, типа, мол, в самолёте забыли трезубец. Русалочка будет выезжать на каталке. Лёжит такая вся как обнажённая Маха. На ногах сдвоенные ласты или целый костюм русалки, розовый, с чешуёй. Слов у неё немного, но они важные, и ещё она должна всё время пошлёпывать хвостом по каталке и поддёргивать вверх свою грудь, а почти весь речитатив читает сам Нептун. Он стукает вилами в пол и движется в ритме рэпа и пытается танцевать с врачами кадриль… – С врачихами. – Может, они даже падают, путаясь в бороде и ластах. Но это так, для смеха. – И кого ты собираешь ронять в этот раз? – Никого, – сердито ответил Гера, глядя на свою пустую тарёлку. Маша подложила ему последнюю припасённую ложку салата. Потом вытерла руки о фартук, села на место и обречённо допила своё вино. Герман сделал вид, что не заметил, и вонзил в салат вилку так, будто в руке у него были вилы или трезубец. Маша помолчала, потом вздохнула с выражением полной обречённости. – В журнале-то как? Реклама ещё есть? – Всё так же. Рекламы всё меньше, зарплату опять задержат. Уволюсь. «Сейчас он будет бухтеть, мол, да что это за работа – редактор! Он там, дескать, всего лишь долбаный переводчик, который переводит с русского на русский». Именно это Герман и пробухтел, состредоточенно ковыряя салат. – Понятно, – снова вздохнула Маша и решила усугубить: – Жаль, не все ваши дамы понимают в строительстве и ремонте… – Зато которые понимают, толково выражается только матом. Бабы-прорабы. Видел тут одну, когда ездил на объект. Ох, уж эти жуткие женские комплексы поорать на мужиков. В кайф. – Может, ваши мужики иначе не понимают. – Все всё понимают. Только одни умеют строить, а другие писать статьи, как другим надо строить. Я же должен примирять всех и пытаться впрячь в одно предложение домкрат и трепетный рубанок. Слово тут, кстати, слышал. Дизайнеров интерьеров они называют дизинтерами, а то, чем те занимаются дизентерией. Маша не любила такой грубости в Германе, и он это знал. – А мне опять предлагают делать выставку в Манеже, типа «Роскошь говорит на языке дизайна», – сказала она, глядя в сторону окна. – Да-а? Это там, где ванна из чароита, и в ней лежит девушка в бикини, и вся усыпана лепестками, и ещё фонтан с коньяком, – слегка оживился Герман и тоже посмотрел в окно. Там шёл снег, и горели красные кремлёвские звёзды. Там всегда Новый год. – И ещё фонтан, – согласилась Маша. – Им нужен пиар-директор. Как ты думаешь, соглашаться? Герман понял, что она уже согласилась, а поэтому ответил не сразу, сунул в рот навильник салата, а потом ещё с полминуты жевал. Он знал, что выглядит глупо и сейчас будет выглядеть ещё глупее, потому что будет казаться умным. – Ну, не знаю, – словно размышляя, протянул он. – Это дело рисковое. Сейчас сложно просчитать. Хотя, может, и успеете. Кризис кризисом, а рекламные бюджеты рекламными бюджетами. Маша настойчиво вертела в руках свой пустой бокал, но Герман остался неумолим. Кофе они отправлялись пить в гостиную, к телевизору, угрюмо глядевшему своим плоским оком на большой раскладной диван и маленький журнальный столик перед ним. Что включать – привычно поспорили. Гера с недавних пор признавал только снукер и покер. Маша любила британские сериалы на языке оригинала с субтитрами. Впрочем, опять же с недавних пор сидение перед пустым телевизором для обоих уже стало чем-то вроде релаксации. Наверное, потому что Маша всегда требовала его выключить, когда принималась выяснять отношения, а Герман впадал в какую-то щемящую мазохистскую задумчивость, глядя на чёрный зияющий провал перед ним. Случайно им попался «Мой ласковый и нежный зверь», и они решили досмотреть ради вальса. Но вальс всё задерживался, а Гера уже резко встал и начал ходить по комнате, нервически подёргивая руками и чуть не зримо показывая, как Чехов выдавливал из себя в этой повести раба, а затем стал втолковывать Маше, почему и сам Чехов не любил свою «Драму на охоте», ибо Лермонтов через своего Печорина лишь затронул эту тему, а вот Чехов довёл уже до предела! И тогда всё в отвращении отвернулись. Чехов опасен для семейной жизни. Кофе как всегда не помог. И хотя они уже переключились на сериал Netflix'a, через полчаса у Маши стали закрываться глаза. Её морило вино. После ужина её всегда морило вино, как и, вообще, любой алкоголь, который она приучилась потреблять каждый вечер во время второго замужества. Солидный мужчина, доктор наук, математик, уговорил её поехать вместе с ней в Америку, в город Талса, штат Оклахома, куда в девяностых его позвали преподавать. Из Америки Маша вернулась с тем же сыном от первого брака, но ещё с малолетней бунтующей дочерью и материалами для будущей диссертации. Маша практически ничего не рассказывала Герману о том периоде её жизни, впрочем, он всё равно выкручивал себе язык, называя её Оклахомщину «охломонщиной», и любил повторять, что в Москве у неё никаких служанок-филиппинок нет! Это когда в квартире частенько стоял непривычный для него бардак. Про филиппинок она ничего не могла сказать, хотя Герман всё равно продолжал выдумывать то, чего не знал, не мог и просто не представлял. Сочувствовать ему приходил его старый армейский друг Викт, остеопат-костоправ, человек слишком немногословный для своего полного имени Виктор. Геру он ломал с хрустом и обоюдными стонами, но массировать больше всего любил Машу. Маша лишь внутренне смеялась, когда ребята потом засиживались на кухне и Герман ревниво сочинял за неё главы из романа о её американской жизни, имея при этом на руках лишь два твёрдых факта: то, что город Талса стоит на Шоссе 66 и, то, что там все последние годы жил, трудился и там же у