ер великий русский поэт Евгений Евтушенко. Маша не любила вспоминать о Евтушенко, хотя тот преподавал в том же университете, что и её муж. Она не любила стихов. И, вообще, она в жизни многое не любила. Очень не любила Восток и буквально всё, что с ним связано, хотя и провела половину детства в Японии и немного там даже прославилась – тем, что посидела на коленях у Гагарина, когда тот совершал мировое турне. Тот японский журнал и саму ту, отдельно, фотографию Маша прятала глубоко в шкафу, немного стыдясь. Во-первых, на снимке она была слишком толстой, такой надутой пухляшкой с узкими щёлочками глаз. Во-вторых, то был чистый блат. Потому что это её отец отвечал на приём Гагарина в Японии и сам лично водил его по магазинам, когда тот хотел купить кинокамеру. «Вот эта камера», – как-то ткнула Маша в экран, когда 12 апреля по какому-то из каналов шёл фильм о личной жизни первого космонавта. И да, это именно её отец, по просьбе всей советской общины, привёл Гагарина в детский сад полпредства/посольства. Гагарин не мог отказаться пофотографироваться с детьми, но на коленях у него повезло только самым маленьким. Через некоторое время отца перевели в Красноярск, потом в Москву. Гагарин к этому отношения не имел – просто так случилось, что несколькими годами ранее именно машиному отцу удалось украсть у японцев важный сервопривод, микродвигатель, который позволил СССР удачно завершить миссию станции «Луна-2», которая врезалась в Луну и не промахнулась. В Москве отец получил орден Ленина и должность замминистра, а Маша стала заканчивать школу, а потом поступила в университет, на отделение истории и теории искусства, хотя отец упорно настаивал на Институте восточных языков, тем более что сам был наполовину кореец. Та же детская нелюбовь к Востоку позднее перекинулась и на Запад США, когда Маша оттуда вернулась. Вернулась и вдруг, как сама она выразилась, задышала. Вследствие чего, наступил период её бурной активности. Она защищала диссертацию, создавала модный журнал, была пресс-секретарём фонда Сороса, плавала по океанам на яхте, участвовала в автогонках, затем ненадолго притихла в Третьяковке и снова вырвалась на свободу. Герман встретился с ней в «Метрополе», где в маленьком зальчике на третьем этаже один всемирного известный производитель кровельных и изоляционных материалов проводил презентацию своего очередного продукта. Было десять часов утра, и в зале слонялись едва ли десяток-полтора сонных журналистов. Ранний деловой завтрак-фуршет включал жареные на гриле колбаски и целую батарею бокалов красного и белого вина: производитель учёл все запросы на опохмел. Маша уже давно не любила мужчин с усами и бородой, напоминавших ей о яхтсменах, а у Германа была ещё и борода рыжая, но они оба выбрали красное вино, потом поделились последней колбаской, потом во время презентации сели рядом и, в итоге, никто не поехал на работу, а оказались у неё дома, в постели, после чего нашли, что немало друг другу комплементарны (через «е»). Вскоре Герман начал заезжать к ней по дороге домой и сперва просто ночевал, а затем и вовсе перестал возвращаться в свой спальный район, на ходу сочинив и немедленно проверив на практике лозунг: где мой компьютер – там и мой дом. Неумолимая сила сна заставила Машу встать, поднять Геру и заставить его разложить диван и заставить себя постелить постель. Когда она вернулась из ванной, Гера уже лежал под одеялом. Он помнил, как Маша на кухне не оттолкнула его локтем, значит, всё нормально. У неё был вагинальный оргазм, именно какой он любил. Когда можно помучать, поиздеваться, но потом и самому вложиться по полной. Минут через двадцать он накрыл уснувшую Машу одеялом, сходил в прихожую, достал из сумки свой ноутбук и направился на кухню. Для пишущих людей одиннадцать вечера ещё слишком рано. Кухня была большая, но сколь бы велика ни была, ночью двоих человек она не вмещала. Герман такой тесноты вначале не понимал, потому что в квартире была и вторая комната, пусть поменьше. Но та оказалась комнатой её сына и принадлежала её первому мужу, и тем была табуирована. На кухне Герман поставил чайник, сделал два бутерброда, раскрыл ноутбук и сел работать. Времени оставалось до двух. В два часа ночи Маша встанет и придёт на кухню. И пробудет здесь до пяти. Потом вернётся в кровать и поспит ещё два часа. Больше у неё не получится. В семь утра она снова придёт на кухню и начнёт бродить по ней, как лунатик. Потом внезапно очнётся, спешно позавтракает и уедет на работу. В самом начале третьего ночи Герман захлопнул ноутбук и убрал его в свою сумку. Из прихожей он снова вернулся на кухню и, не включая свет, постоял у окна. Снег всё шел, но теперь он падал крупными рваными хлопьями. «Стоп, но почему рваными, – остановил себя он, – просто слипшимися. Ведь никто же не рвал». Снег заставил его подумать о деревне, об озере, о рыбалке, и он невольно шевельнул носом, словно в носу стало кисло. Что-то мешало жить. Всё-таки у них с Машей практически ничего общего. У него дом в деревне, на севере, в Тверской области, прямо за Волгой, у неё – полноценная квартира на территории санатория на юге, на Оке. У него ещё крепкая и упругая как орех «Нива», на которой он в Москву не приезжал. У неё – Мерседес GLK, чётко в профиль похожий на машину Третьего рейха, типа той, на какой ездил Борман, и на котором она ездила на соседнюю улицу, на работу… Когда он лёг, Маша уже проснулась и ждала. Сразу повернулась на левый бок, к нему лицом. Он выложил руку на её подушку, подцепил её голову сгибом локтя и привычным движением умостил у себя на плече. Затем перекинул через неё свою правую ногу и подгрёб её к себе всю, крепко пяткой зафиксировав ягодицы. Маше оставалось лишь выдвинуть колено, обхватить его грудь рукой и сделать короткую серию похотливых движений тазом. Затем, уткнувшись ему под подбородок, на несколько секунд она замерла, потом глубоко вздохнула и начала процесс рассоединения. – Помнишь, как Гашек варил яйца, – во сне пробормотал Герман, когда уже утром она пришла одеваться и шумно сдвинула дверь встроенного зеркального шкафа. – Варил, варил, а они всё твёрдые и твёрдые…