То же самое, в сущности, происходит и в новеллах Эславы, несмотря на их несколько более искусную форму. У Эславы вообще нет ничего, что выдавало бы национальность автора: обрамление «Зимних вечеров» переносит нас в Венецию, где четыре старика с чисто итальянскими именами в ненастную погоду сидят у огня и рассказывают волшебные истории, заимствованные из средневековых итальянских источников. Но в том-то и дело, что истории эти — волшебные: как в легенде, как в волшебной сказке, как в любом идеальном, поднятом над действительностью мире, добро и справедливость всегда торжествуют над злом и беззаконием: реальность жизни — реальность личности и обстоятельств — не могут проникнуть в этот наивный, сказочный универсум.
Совершенно обратное мы можем наблюдать в шутливых историях Пинедо. Истории эти — в сущности, анекдоты, чья соль — в остром, вовремя сказанном слове, роль которого была так велика в ренессансном обществе, обладавшем безукоризненным чувством формы. Этот жанр в Италии разрабатывал Поджо Браччолнни, который в «Книге фацетий», выпущенной в 1452 г., вышучивал нравы римского двора. А в сборнике Пинедо фигурируют испанские острословы, реальные люди, участвовавшие в реальных исторических событиях: врач Виллалобос, который, кстати, и сам писал диалогизироваиные новеллы, комментарии к античным авторам, трактаты о характерах и нравах своей эпохи; поэт Гарей Санчес де Бадахос, потерявший рассудок из-за несчастной любви, дворянин Кинтанилья, участник восстания комунерос — борьбы испанских городов против неограниченной власти монарха.
Таким образом мы видим, что все разновидности итальянской новеллы преображаются под пером ее испанских последователей. Она «испанизируется»: не только внешне приобретает локальный колорит, но и — что более существенно — прилаживается к народному мировоззрению, которое еще не было ренессансным в полном смысле этого слова. В испанской новелле XVI века сосуществуют два типа художественного освоения действительности: внимание к живым, конкретным ее сторонам с выходом в гротеск и «смеховую», «карнавальную» культуру, и идеализация человека и вселенной, смыкающаяся еще не столько с гуманистической утопией, сколько с легендой и волшебной сказкой. Реальный и идеальный планы соседствуют в разных новеллах, часто даже под одной обложкой, но не смешиваются. Это противостояние «низкого» и «высокого» снял в высшем синтезе Сервантес в своих «Назидательных новеллах», год издания которых — 1613-й — явился переломным для судеб этого жанра в Испании.
В литературоведении, правда, сохранилась традиция делить сервантесовские новеллы на «реалистические», такие, как «Ринконете и Кортадильо», «Новелла о беседе собак» и т. п., и «идеальные» — «Английская испанка», «Сила крови», «Цыганочка» и другие новеллы, основу которых составляет авантюрно-любовная интрига. Деление это весьма условно: можно говорить лишь о преобладании в той или иной новелле материала литературного или жизненного, об авторской интенции — показать мир «как он есть» или «как он должен быть». Но и в последнем случае идеализация никогда не переходит за грань правдоподобия: в «Английской испанке», где «одно чудо сменяет другое», на самом деле нет ни одного события, которое не могло бы произойти в реальном мире. «Идеальным» нам кажется только чувство, связывающее героев, любовь, которая не боится преград и торжествует над игрой случая. Но современникам Сервантеса такая сила, такое постоянство страсти было привычно — если не в плане «существующего», то в плане «долженствующего». Традиция изображения такой любви идет от поэзии провансальских трубадуров, Петрарки и его последователей, от пастушеских романов. Основа этой традиции — философия неоплатонизма, раскрытая, в частности, в книге Иуды Абрабанеля (Леона Иудея) «Диалоги о любви», с которой Сервантес был несомненно знаком. Эта философия, преодолевая дуализм средневековой схоластики, отсекавшей земное от небесного, призывала познавать бога в земных его отражениях, подниматься к небесной любви через любовь к прекрасному на земле, то есть поднимала земную любовь на доселе невиданную высоту. Вот такая земная любовь, в которой запечатлелись черты ее божественного происхождения, и становится в центр повествования, определяет развитие конфликта в новелле, построенной на «идеальном» материале.