— Конечно, есть вечные темы и вечные места, — не умолкал Аль-Серрас. — Взять хоть Андалусию — это же история! Ее надо чувствовать! Каждый, кому довелось слушать «Ночи в садах Испании», поймет, что я имею в виду. — Он сам пьянел от своих слов. — Какие образы, какие ароматы! Я словно воочию вижу луну, сияющую над каменными стенами. Первые прерывистые аккорды фортепиано — это журчание воды, приносящей жизнь в благоухающие жасмином сады! Нервное звучание виолончели…
— Я никогда не претендовал на подобную живописную точность! — неприязненно произнес Фалья, отодвигаясь от нас подальше.
— Ну разумеется, — кивнул Аль-Серрас.
Композитор что-то негромко пробормотал.
— Простите? — переспросил Аль-Серрас.
— На улице Ришелье, — повторил Фалья, — в Париже, я нашел буклет, небольшую такую книжицу с картинками. Об Альгамбре.
— И она привела вас сюда?
Фалья молчал. Тихонько поскрипывали гантели, словно пищала мышь, попавшая в мышеловку.
— Я приехал сюда уже после того, как написал «Ночи», — вымолвил он наконец. — Мне не требовалось видеть Альгамбру, чтобы осуществить этот замысел.
Мы с Аль-Серрасом стояли за увитым виноградом забором дома Фальи и смотрели на круто уходящую вверх, вымощенную булыжниками дорогу. Казалось, за последний час растения зазеленели еще ярче благодаря усиливающейся влажности.
— Так что, ты уже передумал туда идти?
Аль-Серрас вздохнул:
— Я не понимаю, чем ты расстроен. Он такой же романтик, как и ты. «Воображение как наивысший дар». Не ты ли превозносил философа, сказавшего это? Так и Фалья — он предпочитал полагаться на свое представление об Альгамбре. — Аль-Серрас провел рукой по влажным от пота волосам. — Чувствовать и мечтать необходимо, не спорю, — проговорил он. — Но еще важнее наблюдать. В поэзии, живописи, музыке — везде. Импрессионисты не выдумали свет, они его увидели.
Я потер взмокшую шею. Мне хотелось сказать ему, что Альгамбра больше чем просто идея. И подлинная правда музыки куда глубже, чем ее история. Она в той гармонии, в тех пропорциях, которые пианисты девятнадцатого века бросились нарушать в угоду изощренной выразительности.
Но было так жарко, что я коротко кивнул:
— Пошли.
— Что-то мне нехорошо, — пожаловался Аль-Серрас.
— Ты проголодался?
— Нет.
Аль-Серрас был не похож сам на себя.
— Пойдем, пойдем, — не отставал я. — Что ж ты молчишь? Давай, скажи, что он прав.
— Что я должен сказать?
— Не знаю. Скажи, что он ничем не отличается от Дебюсси. Скажи, что нам ничего не стоит отказаться от всего этого. — Я повел руками вокруг. — Пусть французы рассказывают нам о солнечной Испании! Пусть лоточники с улицы Ришелье продают нам картинки с изображением Альгамбры!
— По-твоему, я ему поверил?
— А что, разве нет?
Наши роли поменялись. Я, мечтавший поскорее попасть в отель и поспать, чуть ли не силком тащил Аль-Серраса вверх по склону холма. Через несколько футов он остановился, похлопал себя по пиджаку, нашел фляжку и предложил мне глотнуть.
— Сейчас, подожди минутку, — сказал я и подошел к стене, чтобы облегчиться.
— Ты мочишься у дома маэстро?! — пронзительно закричал Аль-Серрас.
— Это не его дом, а городская стена. Что на тебя нашло?
Аль-Серрас уставился на желтую струйку, бежавшую вниз по канавке, выстланной гонтом. Затем он с отвращением покачал головой, сделал еще один большой глоток из фляжки и двинулся в гору.
— Пошли, — позвал он меня. — День и так уже пропал. Принесу матери сувенир из Альгамбры. Это ее задобрит.
На первом повороте мы сделали передышку. У Аль-Серраса побагровело лицо, у меня рубашка прилипла к спине.
— Слушай, — отдуваясь, сказал я. — Ты ни разу при мне не упоминал о своей матери.
После короткого молчания Аль-Серрас ответил:
— Ее зовут Каролина Отеро.
— Прекрасная Отеро? Танцовщица?
— Танцовщица, артистка кабаре, куртизанка и… чего похуже.
— Ты не должен так говорить.
— Так она и сама этого не отрицает. Ее первым большим «уловом» стал американец Вандербильт. Затем кайзер, наш похотливый маленький Альфонсо, персидский шах, японский император… — Он прервался и через минуту добавил: — Она могла бы заниматься этим и дальше, если бы не заболела.
Наверное, у меня на лице появилось выражение отвращения. Я представил себе, какое заболевание может быть у куртизанки.
— Азартными играми, — объяснил он. — Это была ее болезнь. Когда-то у нее был дом в Ницце. Но сейчас она живет в отеле. Она потеряла миллионы. Стала неразборчивой. Брала в любовники любого, кто соглашался оплатить ее долги. Как только она стала обыкновенной женщиной, шахи и императоры потеряли к ней всякий интерес.