ЧАСТЬ V. Юная Бонита
Глава 17
Секретарша, сидя на краю моего стола, зачитывала мне вслух почту, а я в углу полировал смычок, готовясь к репетиции.
«Мы с дочерью с удовольствием прочитали статью в мадридской ABC от 15 августа. Она напомнила нам о счастливом сходстве между…»
— Это не та женщина, что прислала мне прядь волос своей дочери?
— Та самая.
— Оставь его, пожалуйста.
Рита демонстративно наколола письмо на штырь для телефонных записок. Затем надорвала угол следующего конверта:
— А это от того репортера, что брал у вас интервью для «Дьярьо де Бильбао».
— А почему он не позвонил?
— Он звонил. Целых четыре раза. Только вы не стали с ним разговаривать. Он прислал свои статьи.
— Надеюсь, среди них больше нет «Портретов отважных»?
— Мне нравится та, где он пишет о полковнике Франко. В том же номере, где и статья о вас… С вами все нормально?
Я похлопал себя по шее и поморщился от боли.
— Генерале Франко, — поправил я ее.
— Там были хорошие фотографии, — продолжала она, не обращая внимания на выражение моего лица. — Он сделал по-умному, поставив эти материалы рядом. И такие прекрасные цитаты! Вы оба говорите о скромности и любви к родине.
Я застонал.
— Не понимаю, чем вы недовольны. — Она вздохнула. — А видели статью о нем и его жене в «Эстампе» в прошлом месяце? Она совершенно не умеет одеваться. Черный креп! Монашенка, да и только. А Франко прекрасен. Он сказал, что его подлинное увлечение — это живопись. Правда, здорово?
— Несостоявшийся художник? Не верю.
— Да чем он вам не нравится?
Я сжал губы и в последний раз с силой ударил себя по шее.
— Если он опять вам напишет, вы ему ответите?
— Репортеру?
— Да нет, Франко.
— А почему вы решили, что он мне писал?
Рита работала у меня уже год. Я разрешил ей вскрывать новую почту, но не позволял совать нос в мои старые письма. Сейчас она делала вид, что внимательно изучает свои накрашенные ногти.
— Я позвоню в Бильбао, — сказал я. — Обещаю. Следующее письмо, пожалуйста. Письма, что внизу, уже неделю копятся.
Она прижала к груди плотную пачку писем:
— Может, выбросить их? А завтра с утра просмотрим свежие. Дневной концерт у вас начинается только в два.
Я попытался напустить на себя строгий вид, но она не испугалась.
Мне нравилась Рита: нравилось, как медленно, двумя пальцами, она печатала, нравилось, как она с задумчивым видом сутулилась над черной пишущей машинкой, напоминая мне Бетховена. Как-то я сказал ей об этом, но она меня не поняла:
— Откуда вам знать, как выглядел Бетховен? Он ведь уже умер? Конечно, существуют рисунки, но рисунки могут и обманывать…
— Его посмертная маска, — прервал я ее. — Я видел ее в Германии.
— Ой, — вздрогнула она. — А он правда был сумасшедшим?
— Нет, конечно. Просто беспокойным. Может быть, разочарованным.
— Все музыканты такие?
— Конечно нет, Рита. Посмотри на меня.
Она присвистнула и молча отвернулась к своей машинке: подбородок вздернут, брови на гладком лбу удивленно подняты.
Я не обращал внимания на то, что она оставляла у меня на столе сырные корки и яблочные огрызки. Ловил себя на том, что, выбрасывая их, улыбаюсь, и сам себя корил: с каких это пор неряшливость стала казаться мне очаровательной. Ведь было время, когда брошенная в раковину колбасная шкурка или апельсиновая корка на полу надолго выводили меня из себя, но это было так давно. Возможно, я находил ее очаровательной именно потому, что она напоминала мне о моей былой раздражительности, притом в умеренной дозе.
— Есть письма от коллег? — спрашивал я как минимум раз в неделю.
— Нет. Телефонных звонков тоже не было.
— Прекрасно. — Я сконцентрировался на запонках. — Возможно, на следующей неделе.
В одну из папок Рита собирала вырезки, в которых сообщалось о карьере Аль-Серраса. Через полгода после выступления в Бургосе ему удалось представить на небольшом концерте в Толедо свое сочинение, получившее разгромную оценку от одного из критиков. Годом позже он показал публике новую серию композиций, но Рита нашла всего одно объявление о нем и ни одного отзыва. В следующий раз он выступал на концерте в честь Листа, а некоторое время спустя — на концерте, посвященном новым работам русских композиторов. Он вернулся к исполнительской деятельности — несомненно, в связи с финансовыми трудностями.
Что касается моего материального положения, то оно было более чем удовлетворительным. Дирижирование, многочисленные концертные туры и продажа первых трех пластинок принесли мне в 1929 году кучу денег. Тратить их мне было особенно не на что, хотя я, конечно, регулярно посылал деньги матери. Женитьба и семейная жизнь, маячившие на горизонте восемь лет назад, превратились в воспоминание, а сам горизонт затуманился из-за бурных событий.