— Извини, — вздрогнул я. — Я задумался.
— Надеюсь, не об этом критике-любителе.
Нет, я думал не о нем. У меня из головы не шли ее слова о том, что солист, возможно, играл для себя. Авива сама часто, казалось, играет для себя. При этом она так выкладывалась во время выступления, что к его окончанию выглядела полностью опустошенной. Разительный контраст с Аль-Серрасом! Тот перед каждым концертом был угрюм и сосредоточен, зато, когда все было позади, становился словоохотливым и жаждал общения. Авива, напротив, выходила на сцену спокойной, но, доиграв программу, словно полностью выдыхалась и торопилась исчезнуть за кулисами. В этой ее торопливости не было ни доли рисовки, но на публику она производила вполне предсказуемое впечатление: та принималась бешено аплодировать, кричать «бис» и вызывать Авиву снова и снова.
Кроме собственно выступлений, первое наше турне запомнилось мне рядом эпизодов. Как-то я застал Аль-Серраса стоящим на коленях за кулисами. Нет, он не делал Авиве предложение (это была моя первая мысль, которая меня неприятно обожгла), он просто что-то обронил. Я чуть не налетел на него, когда выходил со сцены, и, лишь приглядевшись, обнаружил у него на ладони запонку с фальшивым бриллиантом. Меня не удивляло, когда, разговаривая с женщиной, он привстает на цыпочки — чтобы заглянуть в декольте, — но чтобы он вставал на колени! А тут я уже дважды за последние полгода наблюдал его в этой позе.
Он никогда не видел в Авиве предмет романтического почитания. Вообще-то он ко всем женщинам относился одинаково галантно: открывал перед ними дверцу автомобиля, уступал лучший столик в кафе. Но только Авива удостаивалась его искренней заботы. Он, например, мог нежным жестом убрать ей волосы со лба. Как-то раз, когда они стояли рядом на железнодорожной платформе, он большим пальцем слегка провел ей за ухом, стирая пятнышко грязи. Авива продолжала смотреть вдаль, даже не обратив внимания на его фамильярность. Возможно, он испытывал к ней братские чувства, которыми — единственный у родителей и избалованный в детстве ребенок — откровенно наслаждался. Впрочем, откуда мне было знать? Пока между ними ничего не было, но это не значило, что ничего не будет и впредь. Возможно, я проживал время, взятое у жизни взаймы.
Иногда мысли о том, что мы будем делать после концерта, отвлекали меня, и я играл хуже, чем мог. Может быть, возьмем напрокат автомобиль и поедем за город? Или пойдем в шикарный ресторан? Я надену отличный костюм, усядусь на удобный стул, стану выше ростом, буду излучать веселье и, как знать, может быть, сумею наконец затмить Аль-Серраса. Впрочем, когда наступал долгожданный вечер, все мои планы терпели неудачу. Авива с зачарованным видом внимала Аль-Серрасу, да и не только она. Даже официант, приносящий нам шампанское от поклонников, смотрел на него с обожанием, а меня не замечал. Я сидел насупившись, сунув руки в карманы пиджака, а в памяти всплывали картины раннего детства, когда мальчишкой я берег выданный мне шоколад, отказываясь к нему прикасаться.
Чего я ждал? Разве Авива не говорила сама, что должна разобраться со своим прошлым, чтобы вернуться к нормальной жизни? Я знал других женщин, похожих на нее, женщин, подобных моей матери или королеве, которых мужчины или обстоятельства не раз ставили в трудное положение. Чем больше я думал о ней, тем выше возносил ее на пьедестал, до которого даже не такому малорослому человеку, как я, было трудно дотянуться.
Если изредка я из-за Авивы играл хуже, то гораздо чаще — очень хорошо. Однажды перед исполнением «Лебедя» Сен-Санса Аль-Серрас уловил на моем лице выражение муки, не соответствующее этой романтической и широко известной вещи, и шепнул мне: «Думай о ней». Я последовал его совету. Я представил себе, как Авива перед выходом на сцену поправляет прическу, а гримерша в это время застегивает у нее на спине новое, сшитое на заказ платье. (Под настойчивым давлением Аль-Серраса она наконец-то отказалась от дешевой готовой одежды.) Я позволил смычку изобразить этот образ: тонкую талию, обнаженную шею, линию воротника и крошечные пуговки, обтянутые белой тканью. Я подвел широкое вибрато к финальной ноте и дал ей затихнуть так же изящно, как изящно показал серебряное пробуждение лебедя. По залу волнами прокатились нестихающие аплодисменты. Но гораздо больше меня обрадовал одобрительный кивок Аль-Серраса из-за откинутой крышки рояля: «Я знал, что рано или поздно ты научишься играть эту пьесу».