Возможно, надеялся я, когда-нибудь я смогу с ней станцевать.
— Она почти не болит, — рассказывал я доктору. — Правда, иногда…
— Будет болеть, — прервал он меня. — Вы сказали, вам тридцать семь? К сорока годам артрит имеет тенденцию усугубляться. Носите тяжести в левой руке? Боль при этом усиливается? Позднее вам может понадобиться трость.
До этого я улыбался, пытаясь замаскировать дискомфорт, который ощущал при манипуляциях доктора с моей ногой.
— Дисплазия, — сказал он, в последний раз крутанув мое бедро, что вызвало острую боль в паху. — Головка бедренной кости выходит за пределы впадины на тазовой кости. Хорошо, теперь вы можете сесть.
Я медленно опустился на стул.
— Патологические роды? Заднее предлежание? — сыпал вопросами доктор. Видя недоумение на моем лице, он поспешил объяснить: — Вы родились не головой, а тазом вперед?
Я кивнул.
— Так обычно и бывает. Сразу после родов можно было бы исправить этот дефект. — Он положил мне руку на колено: — Вашим родителям не предлагали прооперировать вас в детстве?
Я отрицательно покачал головой.
— Вам нужна специальная обувь. И гимнастика.
— Я быстро устаю.
— Вначале мышцы устают, а затем становятся крепче. Вы родом из деревни? Наверняка в юности вас заставляли бегать, носить тяжести, работать ногой? Мышцам нужна тренировка, иначе они атрофируются.
Я отвернулся в другую сторону, и он добавил:
— Надеюсь, это не мешает вам играть.
Я оставил пиджак в другом углу комнаты и теперь ковылял к нему, стараясь не обращать внимания на вспыхнувшую боль.
— Против боли, — окликнул он меня, — можно попробовать вот это. — И он протянул мне небольшой коричневый пузырек, который извлек из своего саквояжа.
Я прочитал этикетку:
— А это не слишком сильное средство?
— Зато действенное.
— Не уверен, что нуждаюсь в обезболивающем. Бедро не так уж меня и беспокоит.
— Лекарство действует в течение четырех — шести часов. Некоторые пациенты принимают его на ночь, чтобы заснуть. В этом ничего нет постыдного.
Я подумал о любимых мною людях, которые смирились с моей болезнью и сдались ей без сопротивления, испортив мне всю дальнейшую жизнь. Авива сказала, что я не обязан терпеть боль. Мне хотелось ей верить.
Двадцатый день рождения Авивы в конце весны по времени совпал с концертом в Милане. Мы купили ей набор багажных сумок, чтобы она наконец выбросила свой плетеный саквояж, больше похожий на коробку для завтрака. После концерта, в ресторане, мы подняли тост за ее здоровье, а Хусто преподнес ей пару тонких кожаных перчаток — коварное дополнение к нашему общему подарку, о котором он мне ничего не сказал.
Поздно вечером, когда Авива и Аль-Серрас разошлись по своим комнатам в отеле, я отправился в бордель. Получив все требуемые услуги, я доплатил своей полногрудой партнерше, чтобы она еще некоторое время потерпела мое присутствие. Она, зевая, штопала носки, а я сбивчиво делился с ней своими соображениями о разнице в возрасте и перспективах женитьбы.
— Двадцать — это не слишком молодая, — высказала она свое мнение.
— Да, но она скоро уезжает. А когда вернется, ей будет двадцать один. — Я не мог вслух произносить имя Авивы в этом непотребном месте.
— Ну, если она уедет так надолго, то наверняка выйдет замуж.
— Нет. Она — музыкант. Артистка.
— Это я артистка, — сказала женщина. — И я замужем.
Должно быть, я слишком испуганно посмотрел на дверь, потому что она засмеялась:
— Он встретил тебя у входа. Взял у тебя деньги.
— Кроме того, — сказал я, разыскивая в смятой постели свои штаны, — ей нелегко будет найти мужа. Есть некоторые осложняющие факторы.
— Была замужем?
— Нет.
— Подмоченная репутация? Не католичка?
Я уставился на нее:
— И то и другое. Откуда ты это знаешь?
Она хмыкнула:
— А какие другие проблемы могут быть у красивой молодой женщины в Испании?
— Она не испанка. И собирается в Германию.
— Тогда у нее проблем не будет. — Она взбила подушку у себя за спиной и снова занялась штопкой.
— Почему?
— В свои лучшие дни я провела одно лето в Берлине. Работала в варьете. Оно называлось кабаре. У нас там всякие были: незамужние матери, цыганки, еврейки, даже американский негр. Боже, какой был красавчик: весь сверкал, как баклажан. Там люди на все смотрят широко. Не то что здесь. Сама не знаю, зачем я оттуда уехала. — Она хмуро посмотрела на дверь, потом на меня. — Она там быстро прозреет. — По-моему, она с трудом сдержалась, чтобы не добавить: «Дура!»