— Я найду его, — засыпая, сказала она однажды ночью, лежа головой у меня на коленях.
— Но детей десятки тысяч.
— Каждую неделю я вижу их сотни.
— Брат рассказывал мне, что мать обычно пела нам. Тогда я был еще младенцем, поэтому не помню этого. — Я уже клевал носом, и сквозь сон вдруг увидел темноволосую мамину голову, склонившуюся надо мной, и услышал ее тихое пение.
— А я играла ему каждый день, — сказала Авива. — Он узнал Вивальди до того, как почувствовал вкус молока.
Спорить с ней не имело никакого смысла, и я просто выжидал — когда лето сменится осенью, а та, в свою очередь, холодной и влажной зимой. Мое больное бедро не давало мне покоя. Теплый, сухой климат Южной Испании уменьшил бы эту боль, но не мог же я оставить ее. Однажды, после особенно беспокойной ночи, я принял лекарство с морфием, которое доктор Гиндл дал мне еще в Швейцарии. Он помог мне избавиться от боли, и я проспал всю ночь. Начни я принимать его чаще, это означало бы, что я сдался. Возможно, я возвращался к прежним раздумьям: наблюдая за Авивой во время ее безуспешных поисков, я больше не верил, что боли можно избежать. Я начал скептически относиться к ее оптимизму, позволившему мне надеяться, что у меня может быть другой образ жизни, при котором музыка служит только хорошим целям или ничему, кроме наслаждения, а дружба в определенных обстоятельствах может перерасти в страсть.
Аль-Серрас писал мне из Испании: «Все ли она делает как надо? Не устала ли от дурацкой оперы Вайля?»
Я оставлял без внимания все эти вопросы и не спешил делиться с ним своим открытием, получая таким образом явное преимущество перед ним да вдобавок близость к Авиве. Мне было на роду написано защищать ее, а не судить.
Он снова написал: «Она много пьет?»
Я ответил, в смятении от собственной лживости, но возмущенный его нападками: «Неправда. Уже нет». Это было правдой ровно настолько, насколько я об этом знал. Она выглядела хуже, чем всегда, — худая, с болезненным цветом лица, — порой ускользала от меня ночью с молодыми музыкантами из труппы в ночные клубы. Дожидаясь ее возвращения, я ненавидел эти ночи больше всего на свете, а когда она засыпала, прислушивался к ее дыханию, после многих часов, проведенных в заполненных сигаретным дымом кабаре, у нее начинался кашель.
Аль-Серрас писал и ей, я это знал, но его письма исчезали в футляре скрипки или в кармане пальто сразу же по получении, меня не посвящали в их содержание.
Готовясь к выступлению, Авива иногда завивала свои коротко подстриженные волосы на бигуди, но к зиме она стала делать это от случая к случаю. Она перестала ухаживать за ногтями, так что даже школьники ошеломленно таращились на них, когда она играла. Но я, в отличие от Аль-Серраса, не был столь щепетилен в отношении стиля и косметики, и хорошо, что его не было рядом, a tq он непременно отругал бы нас со свойственной ему прямотой.
К середине зимы я уже знал наизусть каждую линейку нотной записи и каждую реплику «Человека, который всегда говорил „да“», но все же не пропускал ни одного представления или посещения школы, я был рядом с Авивой постоянно. Но однажды, когда я вышел, чтобы достать струну ми из футляра, мне попалось на глаза не дописанное Авивой письмо к Аль-Серрасу.
«Он стал ужасно странным. Он всюду меня преследует. Я ложусь спать, просыпаюсь, а он все смотрит на меня. У него абсолютно отсутствует чувство юмора. Кроме игры на виолончели в своем номере, ему практически нечего делать. Не знаю, когда он планирует вернуться в Испанию и почему до сих пор не уехал…»
У меня перехватило дыхание. Я точно внезапно увидел свое лицо, многократно воссозданное в сотне отражающих друг друга зеркал. Так значит, она считала меня одержимым, слабым, к тому же страдающим бессонницей человеком. Конечно, она не могла написать ему, что я пью и стремительно худею, — ведь это было неправдой. А что она говорила мне накануне ночью? Ее озлобленный голос был хриплым и неразборчивым, а тон издевательским. Она попыталась подняться, и ее неопрятные ногти впились в мою ногу.
— Тебя, должно быть, устраивает, что я неважно себя чувствую. Будь я покрепче, давно бы уже была в Америке.
Она призналась, что брала морфий, который я прятал в своем футляре.
— Сколько доз ты приняла? — спросил я ее, доставая из футляра бутылку. Она была пуста.