— Зачем?
— Чтобы заказать еще по рюмке.
— С тебя уже достаточно. К тому же у нас нет времени.
— Я должен расплатиться с тобой за последние две рюмки. И вообще, мне нужны карманные деньги. — Он снова повернулся к парню.
— Отдайте, — сказал я ему. — Я это покупаю.
Парень, уже готовый вернуть листок, замер. Мой неожиданный интерес заставил его заколебаться.
— Ну-ка напой еще раз.
Аль-Серрас промурлыкал несколько тактов незнакомой мелодии.
— Никогда не слышал, — сказал парень.
— Подари это своей девушке. Скажи, что это написано в ее честь. Второй такой нет.
— Так эта у вас единственная?
— Есть другие мелодии. Но эта записана в одном экземпляре.
— Ты торгуешь вразнос своими композициями? — поразился я. — И даже не оставляешь себе копии?
— Пытаюсь… — проворчал Аль-Серрас.
— Покажите другую, — попросил парень.
Аль-Серрас извлек из кармана еще одну сложенную бумажку:
— Идею мне подсказали листовки с песнями в Барселоне. Почему бы и нет?
Но незнакомые мелодии, тем более без слов, не заинтересовали парня. Он ушел, а я обратился к другу Аль-Серрасу:
— У тебя полный карман этих бумажек? Ну и ну.
— Всего несколько лет назад я реагировал бы так же, — пожал плечами он. — Как только я бросил писать шедевры, так обратился к пустякам. Но они, конечно, ничего не стоят. Как любые несоединенные фрагменты. Как твои левые политические партии…
Я игнорировал его укол:
— Так вот чем ты занимался все это время?
— Да.
— С каких пор?
— После Бургоса. После того, как бросил серьезную музыку.
— Ты не должен сдаваться. Брамс потратил на свою Первую симфонию четырнадцать лет.
— Я не Брамс.
— Разумеется. Но это не значит, что ты должен сдаться.
— Да не волнуйся ты так, — хмыкнул он. — Я не откажусь ни от одной своей вредной привычки.
На площади арены мы нашли себе местечко в тени. Донья де Лароча, окруженная толпой друзей, окликнула Аль-Серраса и послала ему воздушный поцелуй. Несколько лет назад я останавливался у нее и играл для ее друзей, но вряд ли она узнала меня сейчас. Аль-Серрас поинтересовался у нее, почему отменили загон быков. Я прислушался. Оказалось, была угроза беспорядков.
— Возмутительно! — негодующе проговорила какая-то женщина.
— Очень жалко! — посетовал мужчина слева от нее.
— Это просто позор! — донесся голос справа.
На противоположной от нас трибуне, залитой солнцем, места пустовали, если не считать дюжины зрителей, да и те ушли сразу после того, как первый матадор убил своего быка. На нашей стороне толпа неистовствовала, швыряя вниз ботинки и размахивая носовыми платками.
Я внимательно смотрел на пустые сиденья напротив, а мое ухо ловило нарастающий грохот, который зарождался где-то за пределами арены и сопровождался шумом тяжелых ударов. Я повернулся к Аль-Серрасу, но он вместе с остальными зрителями громко приветствовал матадора, совершавшего почетный круг; его помощники тащили на лошадях убитого быка. Двое мужчин рисовали белым порошком линию вокруг окровавленной арены. Они подняли головы — очевидно, услышали то же, что я.
Матадор завершил парадное шествие, и дверь загона распахнулась. В проеме стоял бык доньи де Ларочи. Пошатываясь, он сделал несколько шагов и вдруг упал. Воцарилась напряженная тишина. Матадор остановился. Он выглядел испуганным, как будто только что побежденный им бык вдруг ожил на глазах. Толпа издала коллективный вздох. Бык медленно, сантиметр за сантиметром, скользил назад, в темноту загона. Кто-то указал на веревку, затянутую вокруг одной из задних ног быка. Текли минуты. Неожиданно из тени стойл выскочило несколько мужчин. Один из них подскочил к быку и мгновенным ударом — вспыхнуло серебро ножа — перерезал ему глотку. Довольно гуманно, мелькнуло у меня.
Донья де Лароча завизжала. Я прижался к спинке кресла, пропуская к ней Аль-Серраса и еще двоих мужчин. Около минуты ничего не происходило, но затем откуда ни возьмись появилось десятка четыре мужчин в крестьянской одежде, которые затащили быка в загон, а затем через заднюю дверь вынесли тушу на улицу под приветственный рев сотен голодных батраков и рабочих. Недалеко от нас седой мужчина с регалиями отставного генерала вытащил пистолет и принялся исступленно палить в них, но лишь слегка ранил одну из лошадей пикадоров.
Донья де Лароча, сменив отчаяние на гнев, пронзительно кричала:
— Трусы! — Она имела в виду вооруженных копьями помощников матадора, которые отступили в сторону, когда крестьяне ворвались на арену.