Глава 23
В 1940 году мне исполнилось сорок восемь лет, но я чувствовал себя глубоким стариком, гораздо старее, чем сегодня, когда три с половиной десятилетия спустя рассказываю эту историю. Кто знает, как долго еще я жил бы погруженный в сон наяву, если бы в тот июньский день не раздался особенно настойчивый стук в мою дверь. Трижды я игнорировал этот стук и даже плотнее закрыл окно, не желая, чтобы меня беспокоили доносившиеся снизу крики. Крики стихли, зато меня принялась изводить муха, жужжащая прямо над ухом. Она так мне надоела, что, когда в дверь снова постучали, я пошел и открыл ее, заранее готовый обругать на чем свет стоит паразита, не дающего человеку покоя.
В комнату вошел Аль-Серрас. В каждой руке он держал по стеклянной бутыли емкостью не меньше галлона, наполненной жидкостью цвета сидра. Он молча поставил бутыли на стол, ткнул сжатым кулаком в матрас и с комфортом улегся на мою кровать.
— Скучал без меня?
— Ни капли. — До меня вдруг дошло, что он ни разу не появлялся ни в одном из моих снов. Я хмыкнул: — Похоже, у меня в памяти нашлось место всем и каждому, за исключением тебя.
Он потер бровь.
— Этому есть только одно объяснение. Ты грезишь о своем ничем не примечательном прошлом. А мое место — в твоем будущем.
Он подошел к окну, выглянул в него и снова сел. Затем просветил меня насчет давешнего шума. Оказалось, по всему городу были расклеены листовки, и кое-кто из моих друзей очень хотел, чтобы я ознакомился с их содержимым. Но, зная, что я живу затворником…
— Вовсе не затворником, — возразил я. — Раз в несколько дней я выбираюсь в магазин…
Аль-Серрас вытащил из кармана и развернул листок бумаги:
— «Aux armes, citoyens!» — прочел он и перевел: — «К оружию, граждане!»
— Без тебя знаю, — буркнул я. Это были слова из «Марсельезы», французского гимна. — Что все это значит?
— Это значит, что немцы в неделе марша от Парижа. А может быть, всего в паре дней, все зависит от их страсти к парижской роскоши. Французская армия потерпела поражение. И парижане готовятся к сопротивлению, quartier par quartier, как они говорят: квартал за кварталом.
Он посоветовал мне покинуть город. Исключено, мотнул я головой, и он сказал:
— Ну, тогда пойдем хотя бы пообедаем.
— У меня есть обед.
— Правда? — Он подошел к небольшому буфету, открыл дверцу, обозрел мои жалкие запасы, покачал головой и плюхнулся на кровать, испытывая упругость пружин.
Я вздрогнул, услышав скрип и скрежет.
— Осторожнее! Мой смычок!
Аль-Серрас с неохотой встал, схватил своей огромной рукой кроватную сетку, как будто она весила не больше чемодана, и сдвинул ее в сторону. На груде из тысяч писем и конвертов лежал футляр со смычком.
— Скажи-ка, мой дорогой, — пробормотал он. — У тебя есть спички?
Я согласился покинуть квартиру только после того, как он пригрозил, что запалит костер и сожжет весь дом. Мы шли по улице, иногда останавливаясь, чтобы посмотреть на встревоженных людей. В кафе, где мы решили пообедать, нам с трудом нашли свободный столик. Дамы щеголяли яркими платьями, мужчины, несмотря на жару, были в костюмах. Отовсюду доносились слова самого популярного в этом сезоне тоста: «Chantons quand même!» — «Будем петь, что бы ни случилось!»
На одном из бульваров мы увидели, как раздетые по пояс рабочие выкапывают из почвы увядшие цветы и заменяют их свежей геранью.
— Похоже, они не думают, что приближаются танки, — заметил я.
— Они не думают, а делают. — Аль-Серрас ткнул пальцем на приземистое, облицованное камнем правительственное здание, вдоль которого выстроились грузовики. Мужчины в рубашках с закатанными рукавами выходили из подъезда, толкая перед собой тележки, нагруженные толстыми пачками бумаги. — Они делают то, чего не делаешь ты: уничтожают бумаги, которых немцам лучше не показывать.
— Или вывозят.
— Возможно. — Он уклончиво засмеялся. — Граждане, к оружию! Охраняйте наши задницы, пока мы смываемся.