В идеале мы прибывали в небольшой городок около полудня и немедленно отправлялись на дневное или раннее вечернее представление, затем час расслаблялись в баре, пока местная донья готовила нам обед. Между сменой блюд Аль-Серрас развлекал хозяйку и ее гостей разными историями. После обеда, если у хозяйки было пианино, он играл на нем то, что исполнялось на концерте, и ему было не важно, как плохо настроен или отремонтирован инструмент. Если не хватало клавиш, это только разжигало желание Аль-Серрас импровизировать, изображая при этом ужас, и копна его черных волос с каждым проходящим часом приходила во все больший беспорядок.
Казалось, ему доставляет больше удовольствия играть в сельском зале, чем в городском дворце музыки, а больше всего он любил играть в частных домах, перед набившейся в комнату толпой поклонников. Если приходил местный житель с гитарой, то он состязался с нею, изображая бренчанье гитарных струн, играя на порванных струнах пианино. Если появлялся юноша с пастушьей дудкой или свирелью, Аль-Серрас аккомпанировал ему, и при этом дудка или свирель начинали казаться сольной партией какого-то изысканного концерта. Если же все внимание привлекала к себе женщина, отбивавшая ногами сложные андалусские ритмы, Аль-Серрас делал паузу, слушал, а затем присоединялся, подражая ритму. Затем он отступал всего на один шаг, при этом ее ноги и его руки продолжали играть вместе, следовала замысловатая синкопа, все быстрее и все яростнее, пока один из них не сдавался, весь в поту и безудержно хохочущий, а комната не взрывалась оглушительными аплодисментами.
Он сказал, что мы были дождем, будто деревни эти были иссушены и не имели никакой другой музыки или культуры, кроме тех, что несли им мы. Мне же казалось, что мы были просто искрой — там, где и так хватало хвороста. В этих местах жили сеньоры, которые чтили иностранных композиторов, таких как Шопен (больше, чем чтили его соотечественники-поляки), и сельские жители, которые прославляли и исполняли свою народную музыку. И возникало ощущение, которое мой родной город потерял когда-то между поколением моего отца и моим, что Испания может быть и европейской, и иберийской, может оглядываться назад и смотреть вперед, сохранять старое и создавать новое.
— Просто поразительно, — сказал я ему как-то, когда мы вышли на свежий воздух после того, как он аккомпанировал трио фермеров с их самодельными инструментами.
— Что именно?
— То, как ты играешь вместе с ними.
Он вытер платком лицо и удивленно посмотрел на меня:
— Ну, представлением я бы это не назвал. Просто я стараюсь быть хорошим гостем. Меня спрашивают: «Как дела?» — и я отвечаю: «Хорошо, а у вас?»
Мы путешествовали с севера на юг и с востока на запад, но он не признавал величину своего таланта, который позволял ему слушать и подражать, выделять и объединять, менять акценты и ритмы. Он просто считал, что поступает, как надо поступать в подобной ситуации.
— Это просто салонные хитрости, усовершенствованные с годами, — говорил он. — У меня очень тонкий слух. Он не только улавливает звуки, он их собирает, заманивает и не выпускает на волю. Если когда-нибудь испанский народ утратит дар речи, я уверен — какой-нибудь доктор доберется скальпелем до моего внутреннего уха, а еще лучше — до мозга, вскроет его и умрет, погребенный под лавиной вырвавшихся на волю звуков. — Он мрачно улыбнулся и дружелюбно похлопал меня по плечу: — Я знаю, что тебе нужно!
Вернувшись в главный зал, Аль-Серрас сел на стул у пианино и сыграл несколько вступительных аккордов, чтобы привлечь наше внимание. Затем он остановился и прокричал:
— Мужчины, приглашайте дам!
Я прижался спиной к стене.
— И ты, Фелю!
Внезапно я почувствовал, как в мою ладонь скользнула тонкая женская рука. Аль-Серрас заиграл арагонскую хоту. Мужчины расстегнули воротники. Женщины подобрали свои пышные юбки. Все вокруг меня начали подпрыгивать в такт музыке. Не думаю, что кто-нибудь заметил бы, что я не шевелюсь, кроме дамы, взявшей меня за руку, если бы Аль-Серрас не перестал играть. Однако он остановился на середине такта, рассмеялся и обратился к собравшимся:
— Простите моего партнера! Для него любой танцевальный пол становится грозным препятствием.
Все головы повернулись в мою сторону.