Мне снились сны, и какие сны! Нет, не о норах в песке, этот образ исчез после смерти матери. Не о реальных ночных кошмарах мира: продолжающихся репрессиях в Испании, «хрустальной ночи» и истреблении евреев в Германии, распространении нацизма и фашизма. Мне снились воспоминания начиная с недавних, как кино, прокручиваемое задом наперед. Снилась Авива со скрипкой, ее плавно вздымающиеся и опускающиеся руки, ее широко расставленные ноги. Снились раскачивающиеся, лязгающие и поющие поезда и стук весел на озере Ретиро. Снился затылок королевы и мягкое, влажное тепло Исабель. Снилась толкотня на Рамблас и свет, проникающий сквозь листья платанов, и слепящие блики света в Зеркальном зале Лисео. Ночь за ночью сны приносили мне все то, чего я был лишен днем. Неудивительно, что я с нетерпением ждал, когда снова опущу голову на подушку. При этом я явственно чувствовал, что есть нечто, что питает эти сны, делает их живыми. Нечто такое, что находится где-то рядом, то ли возле трубы, проходящей под кроватью, то ли рядом с хранящимся там же смычком. Тем смычком, что сам выбрал меня, или велел мне, чтобы я его выбрал, или просто попал мне в руки потому, что в то утро я встал раньше всех. Что-то близкое и давно знакомое, как привычный страх: страх прекратить существовать, страх вернуться в то место, что чуть не утянуло меня во время появления на свет, страх самой глубокой тишины, которая терпеливо ждет каждого из нас.
Глава 23
В 1940 году мне исполнилось сорок восемь лет, но я чувствовал себя глубоким стариком, гораздо старее, чем сегодня, когда три с половиной десятилетия спустя рассказываю эту историю. Кто знает, как долго еще я жил бы погруженный в сон наяву, если бы в тот июньский день не раздался особенно настойчивый стук в мою дверь. Трижды я игнорировал этот стук и даже плотнее закрыл окно, не желая, чтобы меня беспокоили доносившиеся снизу крики. Крики стихли, зато меня принялась изводить муха, жужжащая прямо над ухом. Она так мне надоела, что, когда в дверь снова постучали, я пошел и открыл ее, заранее готовый обругать на чем свет стоит паразита, не дающего человеку покоя.
В комнату вошел Аль-Серрас. В каждой руке он держал по стеклянной бутыли емкостью не меньше галлона, наполненной жидкостью цвета сидра. Он молча поставил бутыли на стол, ткнул сжатым кулаком в матрас и с комфортом улегся на мою кровать.
— Скучал без меня?
— Ни капли. — До меня вдруг дошло, что он ни разу не появлялся ни в одном из моих снов. Я хмыкнул: — Похоже, у меня в памяти нашлось место всем и каждому, за исключением тебя.
Он потер бровь.
— Этому есть только одно объяснение. Ты грезишь о своем ничем не примечательном прошлом. А мое место — в твоем будущем.
Он подошел к окну, выглянул в него и снова сел. Затем просветил меня насчет давешнего шума. Оказалось, по всему городу были расклеены листовки, и кое-кто из моих друзей очень хотел, чтобы я ознакомился с их содержимым. Но, зная, что я живу затворником…
— Вовсе не затворником, — возразил я. — Раз в несколько дней я выбираюсь в магазин…
Аль-Серрас вытащил из кармана и развернул листок бумаги:
— «Aux armes, citoyens!»— прочел он и перевел: — «К оружию, граждане!»
— Без тебя знаю, — буркнул я. Это были слова из «Марсельезы», французского гимна. — Что все это значит?
— Это значит, что немцы в неделе марша от Парижа. А может быть, всего в паре дней, все зависит от их страсти к парижской роскоши. Французская армия потерпела поражение. И парижане готовятся к сопротивлению, quartier par quartier,как они говорят: квартал за кварталом.
Он посоветовал мне покинуть город. Исключено, мотнул я головой, и он сказал:
— Ну, тогда пойдем хотя бы пообедаем.
— У меня есть обед.
— Правда? — Он подошел к небольшому буфету, открыл дверцу, обозрел мои жалкие запасы, покачал головой и плюхнулся на кровать, испытывая упругость пружин.
Я вздрогнул, услышав скрип и скрежет.
— Осторожнее! Мой смычок!
Аль-Серрас с неохотой встал, схватил своей огромной рукой кроватную сетку, как будто она весила не больше чемодана, и сдвинул ее в сторону. На груде из тысяч писем и конвертов лежал футляр со смычком.
— Скажи-ка, мой дорогой, — пробормотал он. — У тебя есть спички?
Я согласился покинуть квартиру только после того, как он пригрозил, что запалит костер и сожжет весь дом. Мы шли по улице, иногда останавливаясь, чтобы посмотреть на встревоженных людей. В кафе, где мы решили пообедать, нам с трудом нашли свободный столик. Дамы щеголяли яркими платьями, мужчины, несмотря на жару, были в костюмах. Отовсюду доносились слова самого популярного в этом сезоне тоста: «Chantons quand même!» —«Будем петь, что бы ни случилось!»
На одном из бульваров мы увидели, как раздетые по пояс рабочие выкапывают из почвы увядшие цветы и заменяют их свежей геранью.
— Похоже, они не думают, что приближаются танки, — заметил я.
— Они не думают, а делают. — Аль-Серрас ткнул пальцем на приземистое, облицованное камнем правительственное здание, вдоль которого выстроились грузовики. Мужчины в рубашках с закатанными рукавами выходили из подъезда, толкая перед собой тележки, нагруженные толстыми пачками бумаги. — Они делают то, чего не делаешь ты: уничтожают бумаги, которых немцам лучше не показывать.
— Или вывозят.
— Возможно. — Он уклончиво засмеялся. — Граждане, к оружию! Охраняйте наши задницы, пока мы смываемся.
— Если они считают, что оставаться слишком опасно, разве не следует покинуть город?
— Железнодорожные станции забиты народом. Я сходил просто так, посмотреть. Десять человек на каждое место. Бегают потерявшиеся дети. Прямо лагерь для беженцев. Люди в панике.
— И тем не менее… — Я кивнул на садовников.
— Chantons quand même! — сказал он. — Мы у себя говорили: «No pasarán».Уверяли друг друга, что они не пройдут. Но они прошли. А вы… — Он задрал подбородок: — Сочиняйте музыку. Разводите сады. Занимайтесь любовью. В некотором смысле это достойно восхищения. Но я не собираюсь околачиваться здесь ради того, чтобы увидеть, чем все это закончится.
Мы постояли еще, наблюдая то за садовниками, то за правительственными служащими.
— Пока еще довольно легко покинуть город, — добавил Аль-Серрас. — Через пару дней этого шанса не будет.
— Почему ты это делаешь? — спросил я.
— Делаю что?
— Почему ты стараешься мне помочь?
Его лицо приобрело скептическое выражение.
— Пойми. Мы всегда были разными людьми. Но мы оба творим музыку. И я тебе верю. Ты видишь во мне самое худшее, но тем не менее мы здесь и мы разговариваем.
Как бы мне хотелось, оглядываясь сегодня на тот день, быть уверенным, что и он успел увидел во мне самое худшее.
Потом он попросил об одолжении: нельзя ли оставить у меня на хранение бутылки с сидром? В последнее время он жил у любовницы, женщины, муж которой был на фронте. Она оставляла его на ночь, но не разрешала держать у нее принадлежащие ему вещи — боялась, что их обнаружит свекровь, нагрянув без предупреждения. Невелика была просьба, и я согласился.
— Сегодня вечером принесу еще несколько бутылок. И еще парочку завтра утром, если повезет.
— Немного поздновато начинать заполнять погреб.
— Ничего. — Он смущенно провел рукой по своим густым волосам. — В самый раз.
К утру все знали, что листовки были политической ошибкой. Несмотря на хвастливые заверения, что немцам никогда не удастся овладеть Парижем, правительство уже все решило. На самом деле никто и не планировал сражаться: ни солдаты, ни горожане. Париж был объявлен открытым городом. Два миллиона парижан из пяти уже покинули город или готовились к отъезду: одни спешно, другие не торопясь, одни с грустью, другие с облегчением. Но большинство стремилось выбраться до того, как над каждым правительственным учреждением, над каждым отелем, каждой исторической достопримечательностью вознесутся нацистские флаги.
В Испании я видел, как из городов бежали огромные массы бедных людей. Здесь уходили все: и бедные, и богатые, и всем было нелегко. Около моего дома находилась ветеринарная клиника, и как-то утром, возвращаясь из магазина, я увидел длинную очередь из женщин и мужчин с кошками, шпицами и пуделями, пытающихся не допустить «галльских» сражений между своими питомцами. Милая картинка, но после коротких расспросов я узнал причину, заставившую этих элегантных людей стоять в такой длинной очереди. Они принесли своих любимцев на усыпление, понимая, что вместе с ними бежать из города будет невозможно.