— Я подумаю над этим, — пообещал я.
Он положил свою слегка дрожащую руку на мое плечо:
— Правда?
Я ответил не сразу, и он придвинулся ко мне, сочувственно глядя в глаза.
— Когда вы играли мой концерт, у вас изменилось лицо. Вы были где-то далеко. По-моему, это добрый знак. Но, когда вы закончили, я не почувствовал, чтобы вы вернулись. Где же вы были, мистер Деларго?
— У себя на родине, — признался я честно, — в Испании.
В этот день Элгар больше не говорил о записи концерта. Наверное, он понял, что, как бы ни нравился мне его концерт, как бы ни был я им тронут — а возможно, именно поэтому, — в этом году записать его не смогу.
Даже в печали Элгар, похоже, был абсолютно уверен в трех вещах, в порядке убывания: в могуществе музыки, в голосе виолончели и во мне. Я безоговорочно уважал его творчество. Но ни в одной из этих трех вещей сам уверен не был.
— Вы еще молоды, — сказал он мне на прощание. — А мне только и осталось, что горевать об ушедшем мире. Ваше поколение должно помочь сформировать новый мир.
Возвращаясь в отель, я ожидал найти Аль-Серраса волнующимся о предстоящем концерте или наглотавшимся лекарств и валяющимся без сил на диване. Вместо этого, не успел я войти в его номер, он набросился на меня с рассказом.
— Я должен был попробовать это давным-давно, — сказал он восторженно.
После встречи с Элгаром я очень устал и всю дорогу назад думал о том, что он сказал мне. К очередной глупой выходке Аль-Серраса я был совсем не расположен. Присев на его кровать, я смотрел, как он мечется взад-вперед по комнате, бурно при этом жестикулируя.
— Гипноз! — объяснил он, не дожидаясь моего вопроса. — Лекарство для композитора! — Он напомнил мне, что благодаря гипнозу Рахманинов пробился сквозь период творческого застоя и сочинил Второй концерт для фортепиано. Аль-Серрас сиял: — Доктор Ки объяснил мне, почему мне так нравится плавать.
Вспомнив Фрейда, я решил подыграть ему:
— Потому что океан напоминает тебе лоно матери?
Этот вопрос остановил Аль-Серраса на полушаге, он поднял палец в раздумье:
— Хорошая мысль. Но он сказал вот что: океан молчит. — Он сделал паузу с самодовольным выражением лица, словно привратник, ожидающий чаевые.
— И?
— Вот в чем дело. Я стремлюсь к тишине. Я стремлюсь сбежать от музыки.
— Стремишься сбежать. И поэтому концертируешь по триста дней в году.
— Ну. — Аль-Серрас примолк. — Я как наркоман — музыка и тянет меня к себе, и вызывает отвращение.
— Это я понимаю. Я так иногда чувствую себя по отношению к людям.
Моего намека он не уловил:
— Доктор сказал, что мне необходимо найти выход этим эмоциям. Мне нужен кассис!
— Нет, кассис— это ликер из черной смородины. Он имел в виду катарсис.
— Точно.
— Но какого рода катарсис?
— Композиторский. Тот, что выпустит на волю мою сублимированную страсть.
Сублимированный— это слово явно было не из словаря Аль-Серраса.
— Я думаю, что когда кто-то что-то сублимирует, — осмелился я, — то им руководит низменное желание — еды, или секса, или чего-то еще биологического, которое он перенаправляет на что-то возвышенное. А у тебя все наоборот. Ты провел последние десять лет, растрачивая творческую энергию на удовлетворение животных потребностей.
— В любом случае, — сказал он, — доктор Ки считает, что я должен создать великое произведение.
— Ты это твердишь уже многие годы. Значит, наконец засядешь за «Дон Кихота»?
Аль-Серрас старался не смотреть на меня:
— На самом деле, разговор меня вдохновил. Я начал рассказывать ему, как соскучился по Испании; он там никогда не был, но упомянул Альгамбру. А в следующий момент я уже рассказывал ему, что всегда мечтал написать шедевр об этой великой мавританской крепости в Андалусии.
— Надеюсь, ты не пытался просто ему угодить.
— Чем именно?
— Подлаживаясь под его собственный интерес, его собственное восприятие. Но это только предположение.
— Но зачем мне пытаться ему угодить?
— Потому что он тебя слушал.
— Вряд ли. Один-единственный слушатель… Хотя тебе и этого достаточно.
Аль-Серрас сменил тему разговора:
— Послушай, ты будешь мной гордиться. Я встретился с патроном.
— С Бренаном? Уже?
— Он прямо сюда пришел. Ты сидишь как раз там, где я с ним разговаривал.
Я оглянулся, пытаясь найти следы схватки: разбитые бутылки, разорванные письма, выдранные клочки волос.
— Я рассказал ему о своем открытии. Идея симфонии об Альгамбре его тоже заинтересовала. Он понимает, что мне как можно скорее необходимо воплотить свои собственные идеи.
— Это прекрасно, Хусто. Ты наконец-то свободен.
— Вот именно.
Расхаживая по комнате, он так громко топал, что я все ждал, когда в дверь постучит горничная с жалобой от жильцов этажом ниже. Наконец он присел на кровать рядом со мной.
— Я выиграл немного времени, — сказал он, неожиданно устало. — Это самое главное.
— Да?
— «Альгамбру» надо закончить через два года. «Дон Кихота» еще двумя годами позже. И я даже могу не использовать либретто Бренана, если оно меня не вдохновляет. — Он посмотрел в сторону, избавив меня от необходимости прятать недоверчивый взгляд. — Все честно, если учесть, какую поддержку он мне оказал.
— Значит, — я тщательно подбирал слова, — теперь или все, или ничего.
Он повторил мою фразу, и я вздрогнул.
— Конечно, домой мы отправимся вместе, — добавил он.
Я был тронут тем, что он назвал Испанию домом. Если бы наши потребности не совпали, то наши пути, вероятно, разошлись бы уже тогда. И возможно, это было бы и к лучшему. Но в тот момент пути судьбы и дружбы пересеклись.
— После лондонских концертов, — ответил я. — Вот тогда мы поедем домой, Хусто. И ты найдешь свою Альгамбру. Надеюсь, мы оба найдем.
Глава 15
На главной площади Гранады пара музыкантов бренчала на гитарах, время от времени выкрикивая: «Аллах!» Чуть дальше по улице посетители чайного домика слушали, покуривая кальян, темнокожего мужчину, игравшего на ребеке — скрипке грушевидной формы, известной с эпохи Возрождения. Аль-Серрас повернул голову на звук инструмента и нетерпеливо оглянулся, ожидая, пока я его догоню. Жара усиливалась, приходилось спешить.
В то утро мы играли концерт Баха и Гайдна — музыку из мрамора в этом городе из резного дерева и струящейся воды. Но это был лишь предлог, а подлинная цель, ради которой Аль-Серрас приехал сюда, заключалась в другом: он мечтал посетить Альгамбру — укрепленный мавританский дворец, вознесенный на холме северной оконечности Гранады.
Мы прибыли в Гранаду не прямиком из Англии. Я провел некоторое время в Университете Саламанки, дал несколько мастер-классов, а заодно расширил круг знакомств в социальных и политических кругах, на что меня подвигла встреча с Элгаром. Аль-Серрас, все еще испытывавший душевный подъем после визита к гипнотизеру, остановился на вилле у подруги, где сочинял музыку. Он поручил Байберу организовать концерт в Гранаде, но только один. С него довольно, сказал он, бесконечной гонки по городам. Кроме того, он узнал, что его мать нездорова, и сразу после выступления собирался ее навестить.
Утренний концерт прошел хорошо. На бис мы сыграли популярную испанскую народную мелодию, одну из тех, что часто сравнивают с так называемыми художественными открытками: половина зала встретила ее исполнение искренними аплодисментами, а вторая — гробовым молчанием. Я понимал реакцию этой второй половины: мелодия была запоминающаяся, но в музыкальном отношении настолько непритязательная, что я с трудом подавил зевок посередине номера.