— Почему?
— В свои лучшие дни я провела одно лето в Берлине. Работала в варьете. Оно называлось кабаре. У нас там всякие были: незамужние матери, цыганки, еврейки, даже американский негр. Боже, какой был красавчик: весь сверкал, как баклажан. Там люди на все смотрят широко. Не то что здесь. Сама не знаю, зачем я оттуда уехала. — Она хмуро посмотрела на дверь, потом на меня. — Она там быстро прозреет. — По-моему, она с трудом сдержалась, чтобы не добавить: «Дура!»
Прикроватная лампа, прикрытая красным шарфом с кисточками, наполняла комнату розовым светом. Женщина неожиданно сдернула шарф, и мне в глаза ударил слепящий свет. Царственно возлежа на кровати, она покосилась на меня, будто только что увидела:
— Ты похож на чиновника. Или на водопроводчика. У тебя концы пальцев в каких-то пятнах. Это от этой, как ее?
— Резьбы.
— Ага.
Я не стал ее разубеждать. Но ее слова врезались мне в память. Я не собирался использовать в собственных целях прошлое Авивы. И ни на что не рассчитывал. Что меня больше всего привлекало в Авиве, так это ее решительность и четкое осознание поставленной перед собой цели. И сейчас эта цель уводила ее от нас с Аль-Серрасом.
Через несколько дней мы провожали ее на железнодорожную станцию. Вайль ждал ее в начале мая на репетициях небольшой детской оперы. Она обещала вернуться в Испанию в школьные каникулы, то есть на следующее лето.
Мы стояли на платформе в ожидании поезда, и тут Аль-Серрас спросил ее:
— Он тебе нравится?
Черт бы побрал Аль-Серраса за его покровительственный тон. И благослови его Господь за вовремя проявленное любопытство. Меня и самого мучил тот же вопрос. Вайль вызывал во мне опасения: всего тридцать лет, знаменит, явно талантливый человек и к тому же еврей.
— Господин Вайль? — Авива скривила лицо. — Он женат на Лотте Ленья, прекрасной актрисе! Мне нравится его концерт для скрипки и все его театральные пьесы. Но он сам? С головой похожей на бильярдный шар? С этими очками? И с манерой плеваться, если музыкант пропустит несколько нот? Извините — нет.
Это означало, что у меня есть шанс.
Но секундой позже уверенности у меня поубавилось, потому что Аль-Серрас сказал:
— Знаешь, а хотел бы я послушать эту школьную оперу. Пожалуй, я приеду на пару дней, если ты не против.
Я повернулся к Авиве в надежде прочитать на ее лице признаки недовольства. Но она рылась у себя в сумочке, игнорируя его реплику.
— Мы провели вместе полгода, — рискнул заговорить я. — Расставание может оказаться полезным для всех нас, для нашего искусства. Сердца в разлуке начинают чувствовать острее…
— А тебя никто ехать не заставляет, — отбрил меня Аль-Серрас.
К платформе с грохотом и пыхтеньем подошел поезд. Пассажиры ринулись к вагонам.
— У нас багаж в отеле, — напомнил я Аль-Серрасу.
— Не бойся, прямо сейчас не уеду! — Но я видел, что идея ему понравилась. И тут он засмеялся: — А почему бы и нет? Зубную щетку куплю на месте. Этот композитор, ее дружок, одолжит мне ночную сорочку. А если я везде буду ходить в его одежде, может, мне достанется и толика его успеха.
Авива тоже засмеялась, обрадованная неожиданным авантюризмом Аль-Серраса. Она холодно пожала мне руку и кивнула Аль-Серрасу:
— Жду тебя в вагоне.
Аль-Серрас направился к билетной кассе, кинув мне через плечо:
— Скажи в отеле, чтобы сохранили мои вещи. Дня три или четыре. А еще лучше — попроси их переслать мой багаж в Испанию.
— Я тебе не носильщик, — сказал я ему в спину, но он был занят переговорами с кассиром. — И не сопровождающее лицо. Мне не составит труда отправиться вместе с тобой только для того, чтобы уберечь тебя от беды.
Он получил билет, поблагодарил кассира и повернулся ко мне:
— Уберечь меня от беды? А что, я не против!
Глава 19
— О, это стоит отметить! — воскликнула Авива, когда увидела меня в поезде. Она порылась в своей бездонной сумке и вытащила оттуда фляжку. Она послала Аль-Серраса в вагон-ресторан за тремя чайными чашками, а я пока что наслаждался ее обществом. По возвращении Аль-Серраса она щедро наполнила чашки янтарной жидкостью и, подняв свою, провозгласила: — За первый безумный поступок Фелю!
Меня поразила ироничность ее тона, это рушило то чудесное состояние, в котором я пребывал при виде ее восторга по поводу моего появления в поезде. Мою задумчивость прервал Аль-Серрас:
— Если ты не против, я это прикончу.
Не без усилия я последовал его примеру и опорожнил чашку, и жжение в горле постепенно сменилось приятной теплотой.
— Между прочим, это не первый мой безумный поступок, — похлопал я себя по груди.
Мои слова вызвали у Авивы смех. Она подлила еще в наши чашки и произнесла тост в мой адрес:
— За второй безумный поступок Фелю!
Аль-Серрас поставил пустую чашку и отвернулся от меня, я в это время быстренько опустошил свой «бокал».
— В детстве у меня была собака, — сказал Аль-Серрас. — Тощая дворняжка. Почти лысая. Ребра у нее выдавались настолько, что, если провести деревянной ложкой по бокам, получится звук, как будто скребешь по стиральной доске. Ходячий музыкальный инструмент. Мы ее очень любили.
Авива рылась в своей сумочке, совершенно его не слушая.
Аль-Серрас посмотрел на меня:
— Пес никогда не съедал все, что ему клали в миску, но стоило кому-нибудь подойти к ней и встряхнуть, — он вдруг игриво схватил меня за руку, — он также встряхивал головой и начинал рычать. И тут же набрасывался на еду. Можно подумать, аппетит у него появлялся, только когда он считал нас голодными.
— Как не стыдно дразнить добрую собачку. — Авива направилась к выходу, раскачиваясь в такт движению поезда.
Мы молча смотрели, как она борется с щеколдой на двери купе, к тому же каблук ее туфли застрял в порожке. Наконец ей удалось высвободить его, она обрела равновесие и вышла в коридор, удаляясь в направлении дамского туалета.
Аль-Серрас протянул руку и захлопнул дверь купе. Он подался вперед и выразительно уставился на меня:
— Глупая собачонка не знала, что хочет есть, пока ей в голову не приходила мысль, что голодный — это ты.
— Да, я слышал.
— Такой маленький, он был счастлив, что мы взяли его к себе. Знаешь, у него практически отсутствовал инстинкт самосохранения. Мы обязаны были научить его бороться.
Фляжку Авива оставила на сиденье, я потряс ее и с облегчением обнаружил, что она пуста.
— Ты намекаешь, что рассказал мне эту симпатичную историю в назидание? Смею тебя заверить, я не меньше твоего заинтересован в благополучии нашего друга. Для человека, которому не терпится поскорее приступить к новой работе в Берлине, ее явно беспокоит что-то большее.
Аль-Серрас закрыл глаза, нахмурив брови, но продолжил начатую мной тему:
— Да, новая работа всегда заставляет нервничать.
Мы смотрели в окно купе, ожидая возвращения Авивы. Немного погодя я обратился к нему:
— Кто-то ждет ее в Германии. Кто-то, кроме Вайля и людей, занятых школьной оперой.
— Да? — Наконец-то я привлек его внимание.
— Должна быть какая-то основательная причина для ее возвращения из Америки, причина, которую она нам до конца не раскрыла.
— До конца?
— О чем-то она не хочет говорить.
— Возможно, ты и прав, — проговорил он медленно.
— Дождемся, что какой-нибудь бульварный журнал расскажет нам о ее секретах.
— Да, да, ты прав.
— А почему бы тебе не спросить ее? Ты же ничего не боишься.
— Доверяет-то она тебе, Фелю.
Я собрался было протестовать, но он не дал мне сказать:
— Она обожает меня. Но, мой дорогой мозговитый партнер, доверяет она тебе. Потому, прежде чем мы снова ее потеряем, постарайся разузнать о ней побольше. Что она все-таки скрывает?
За последние десять лет я бывал в Берлине не один раз. Великая война уже канула в историю, а город все еще выглядел опустошенным. Послевоенное восстановление означало увеличение числа дымовых труб и каких-то бесформенных многоквартирных домов, металлических оград и тянущихся цепочками заборов. Блеклые здания с плоскими крышами должны были, очевидно, побудить жителей к созданию чего-то более современного. Когда я назвал город безобразным, Авива не согласилась со мной. Она сказала, что нашла его похорошевшим и даже современным.