Но мы регулярно обменивались письмами, особенно после 1933 года, когда в последний раз получили весточку от Авивы. Как когда-то нас вновь связало ее появление в нашей жизни, так сейчас объединяло ее отсутствие. Мы оба беспокоились о ней. И наивно полагали, что обстановка в Европе скоро улучшится и жизнь потечет по-прежнему.
Я тогда квартировал в Мериде — слишком далеко от Малаги, чтобы тащиться туда ради боя быков. Но мне требовалось обсудить с Аль-Серрасом один важный вопрос, интересовавший руководителей партии, с которыми я в эти последние дни республики поддерживал контакт.
И вот мы с Аль-Серрасом любовались быком, который стоял в тени огромного дуба, помахивая длинным хвостом.
— Донья годами не видится с собственными детьми, — сказал мой друг, — но хотя бы раз в день приходит взглянуть на это животное. Знал бы ты, на какие жертвы она пошла, чтобы сохранить ему жизнь! — Бык посмотрел на нас, и Аль-Серрас содрогнулся. Донья старалась прятать быка от посторонних, пока он не наберется сил для боя на арене. Но отгонять любопытных становилось все труднее.
— Они что, хотят с ним сразиться?
— Сразиться? — Он засмеялся. — Они хотят его съесть. Ты видишь под этим деревом опасного зверя, а крестьяне видят пятьсот килограммов говядины. Некоторые из них не ели мяса все пять лет, что растет этот бык.
— Пять лет, — кивнул я. — Значит, бык родился нашей первой республиканской весной.
— Как время летит! — печально выдохнул Аль-Серрас. — Он может и умереть вместе с республикой, если новости, которые до нас доходят, правдивы.
На последних выборах в феврале произошла очередная смена власти, которая после двух «черных лет» от правых перешла к левым, и те хоть и с опозданием, но все же создали Народный фронт. Правым не помогли все их огромные ресурсы, затраченные на пропагандистскую кампанию, в ходе которой было напечатано десять тысяч плакатов и пятьдесят миллионов листовок. Но мои товарищи по партии не торопились праздновать победу. Мы знали, что, говоря языком корриды, раненый бык особо опасен, и матадору не стоит поворачиваться к нему спиной. Именно поэтому я и приехал поговорить с Аль-Серрасом.
Я пригладил тонкие волосы, свисавшие с моей почти лысой макушки.
— Завладеть глазами и ушами людей — в наши дни это ключ к успеху. Нам необходимо, чтобы каждый известный артист, каждый писатель и каждый музыкант присоединился к нам.
— Но, Фелю, — сказал он, прислонившись плечом к забору, — левые потерпят поражение.
— Мы же победили в феврале, — сказал я.
Но мы оба понимали, что это только слова. Парламентская демократия находилась на последнем издыхании, повсюду говорили о революции и контрреволюции. Военные фанатики требовали введения чрезвычайного положения. Фашистская фаланга усилилась как никогда.
— Это опасная игра, — начал Аль-Серрас. Я думал, он имеет в виду политику, но он смотрел на быка. — Видишь эти рога цвета карамели? Видишь, какие они острые? Это потому, что их не обрабатывали напильником. Считается, что рога для быка — то же, что усы для кошки. С их помощью они определяют ширину проемов — пройдет тело или нет. Теперь смотри. Если быку рога частично спилили, у него меняется чувство ориентации. Это чистой воды обман.
Я рассеянно кивнул и попытался вернуть разговор к политике:
— Республиканцы — не дураки. Они уволили Франко с должности начальника штаба и послали на Канарские острова. Других генералов, Годеда, Молу, разогнали кого куда. По большей части в Марокко, от греха подальше.
— Марокко, — вздохнул он. — Не так уж оно от нас далеко. Слышал поговорку: если в Африке песчаная буря, то у нас в постели скрипит песок?
— Хусто! — взмолился я. — Пожалуйста, послушай, что я тебе скажу. Нам нужна твоя помощь.
Он некоторое время молчал.
— Я рад, что ты приехал, — наконец выдавил он. — И твоя просьба греет мне сердце. Мы с доньей де Ларочей уживаемся как раз потому, что я ей нужен. Так что я все понимаю. Однако… — Он сделал драматическую паузу. — В прошлом году я был в Барселоне. На улицах какие-то люди продавали листовки с республиканскими балладами. Вернее, не республиканскими, а скорее анархистскими. О гордости рабочего класса и тому подобном. Я купил одну, чтобы посмотреть. Минут десять вчитывался, но так и не смог понять, в чем там суть. Подошел к мальчишке — чистильщику обуви. Между прочим, ящик у него был раскрашен в красное и черное. «Тебе чего?» — спросил он, глядя на мой костюм. Именно так, на «ты». Никакого там «Добрый день», ничего. Хотя по одной моей одежде ему должно было стать ясно, что я дам ему такие чаевые, каких он за весь день не заработает. Если, конечно, чаевые еще не объявлены вне закона. Ну ладно. Показываю ему листок с песней и спрашиваю, как же ее петь, если ноты не напечатаны. «А как хочешь, так и пой», — говорит он. Я решил, что он просто нахал, но потом понял, что он имел в виду. Эту песню можно петь по-разному. Они продают эти листки повсюду, в каждом квартале, так что все левые могут сговориться и подобрать подходящий мотив. Музыка для них не имеет никакого значения. Им важны только слова. Вот в чем дело, Фелю, — заключил он. — Мы живем в такое время, когда искусство никому не нужно.
— Вполне возможно.
— В последние годы я не появлялся на публике, — продолжал он. — Я не великий комбинатор, иногда моя правая рука не знает, что делает левая…
— Смешно слышать такое от пианиста.
— Это животное не знает, что будет впереди. А мы знаем. Я — за средний путь.
— Ты не средний! Середина — это посредственность.
— Нет. Есть и другая середина.
— Какая?
— Выживание.
На следующий день мы планировали принять участие в загоне быков. Быка доньи де Ларочей вместе с пятью другими собирались выпустить на волю и дать пробежать по окраинным улицам Малаги, гонясь за несколькими отчаянными храбрецами, несущимися впереди. Затем мы должны были встретиться на арене, где шесть неистовых быков будут ждать в темных загонах схватки за главный приз. Цветок доньи де Ларочей должен был выступать вторым.
Однако в последнюю минуту мероприятие отменили, и никто не знал почему. Мы с Аль-Серрасом пошли бродить по кварталу. На узкой улочке, зажатой между высокими стенами домов, перегороженной веревками, на которых сохло белье, нас окружила группа мужчин в темных штанах, застиранных рубашках апаш и черных кепках. Аль-Серрас, всегда привередливый в одежде, а с годами превратившийся в настоящего франта, резко выделялся на их фоне. Вдруг невысокий паренек с вьющимися рыжими волосами схватил Аль-Серраса за галстук и рванул его к себе. Второй в это время схватил Аль-Серраса за руки.
— У моей подружки и то руки грубее, — взвизгнул фальцетом он, показывая приятелям на тщательно отполированные ногти пианиста.
Мне казалось, я перенесся в далекое детство, на школьный двор. Они просто расстроены отменой зрелища, пытался я уверить себя, но их пристальные взгляды говорили о другом. У одного из парней под рубахой топорщилось что-то, похожее на пистолет. Другой держал в кулаке шейный платок.
— Кем ты работаешь? — спросил рыжий. — Что делаешь?
Аль-Серрас молчал.
Парень потянулся к поясу — к моему великому облегчению, там был не пистолет, а молоток. Но облегчение длилось недолго, так как незнакомец, крепко ухватив Аль-Серраса за запястье, принялся размахивать молотком:
— Почему у тебя такие белые ручки?
Аль-Серрас не шевелился и, как слепой, стоял с вытянутой рукой. Но тут его мучитель отстал от него и обратился ко мне.
— А что ты скажешь? — требовательно дернул он меня за руку.
— Я сборщик оливок, — сказал я.
— С такими руками? — расхохотался он.
Я вырвал у него правую руку и ладонью вверх протянул ему левую:
— Я левша.
— Вот это другое дело, — похвалил он, любуясь мозолистыми подушечками на кончиках пальцев. И уточнил: — Гранада?