Подошли официанты с подносами. Чиликин и Ликашин склонились над тарелками, судками, тянулись к рюмкам, бокалам:
— Ваше здоровье, Трофим Тимофеевич!
— И ваше… М-м… Очень недурно… Знаете, нашего визави вполне можно понять: к недоступному не тянись. Всякий нормальный росиянин так полагает.
— Невежество, Трофим Тимофеевич.
— Не скажите!
— Все же, бога ради, ответьте. Корпус Мамонтова прошел по красному тылу почти восемьсот верст, законно добыл трофеи. Героем возвратился на Дон. И — приказ Донского атамана: сдать трофеи в Государственный банк с тем, чтобы после освобождения от большевиков местностей, откуда трофеи вывезены, возвратить их прежним собственникам. Но позвольте! Трофеи — награда воину. Это от века!
— Так ведь казус, мой друг. В банках у красных генералом захвачено имущество, юридически лишь на время изъятое у представителей богатых сословий. Что получается? Красные изъяли на время, казаки — насовсем. По нынешним временам не очень хорошо, мой милый.
— Да… Но…
— Вот именно. Мы с полуслова понимаем друг друга… К счастью есть «но», которого атаманский приказ не затрагивает, — Ликашин сопровождал слова плавными жестами. — В этом, позвольте заметить, надежда. Вы знаете, о чем я говорю. Знаете, знаете! По глазам вижу.
— Еще раз ваше здоровье, Трофим Тимофеевич!
— Нет уж, мой друг, теперь ваше…
Удивительная история! На него, Шорохова, эти господа не обращали даже малейшего внимания. Поужи-нать за чужой счет, поговорить при этом о каких-то своих делах было их единственной целью?
От входа в зал послышались крики, звон посуды. Между столиками бежал военный с нагайкой в руке. Швейцары, официанты гнались за ним.
Чиликин вместе со стулом пододвинулся к Шорохову:
— Хотите узнать, что было там после вашего отъезда?
— Где — там?
— В Козлове. Когда вы оттуда уехали. Но прежде вопрос. Вы Николая Николаевича Манукова упомянули. Вы давно его последний раз видели?
— Вчера, — Шорохов произнес это слово тоном самым обыденным, как говорят о чем-то совсем привычном.
Чиликин и Ликашин переглянулись. Шорохов тем же тоном добавил:
— Он только что из Парижа. Гостил чуть ни месяц.
— Париж! Боже мой! — обхватив голову руками, Чиликин раскачивался на стуле.
— Вы обещали про Козлов, — напомнил Шорохов.
— Обещал. Но чтo рассказыватъ? На третий день казаки дальше пошли, возвратились красные. Я был в Лебедяни.
— А ваша газета?
— Вышло шесть номеров.
— Немало.
— Иронизируете? Напрасно. Особенно был хорош второй номер.
— Где сообщалось: Петроград пал, в Москве рабочие и солдаты свергли Советскую власть?
— Вы читали?
— В Ельце. Через несколько дней после нашей встречи.
— И полагаете, я не имел права такое публиковать? Это была мечта. Мечтать надо.
— Ну, я-то… А Николай Николаевич очень тогда удивился. Посчитал, что для одного номера слишком густо. Нечего будет сообщать во всех следующих.
Долго молчали. Ликашин закрыл глаза, откинулся на спинку стула. Чиликин беззвучно шевелил губами.
— Этот ваш Николай Николаевич человек зарубежный, — потом проговорил он. — Сердце его не в России.
Подошел официант, наклонившись к Чиликину, что-то сказал. Тот встал:
— Прошу прощения. Я ненадолго.
— Кокаинист, — Ликашин с отвращением смотрел вслед Чиликину. — За этим товаром и побежал… Экая прорва! Другой, если нюхает, так не пьет, а этот… Пошлейшая личность. Едва терплю. Но совсем из другой оперы. У вас нет желания сегодня побывать еще в одном месте? Заглянуть на минуту. Для кое-кого это важно… Насколько понимаю, человек вы достойный. Иначе я бы не стал с вами откровенничать.
— А ваш приятель?
— И что? С официантом вы рассчитаетесь. Допьет, дожрет. Рад будет, что больше достанется… Идеализировать никого нельзя, мой друг. Плел: "Мечта… мечтать надо…" Кисель. Пузыри на воде!.. Власть это не только пряники раздавать.
— В моем положении есть одна сложность. — Шоро-хов вопросительно смотрел на Ликашина. — В Таганроге комендантский час. Я приезжий. Поздно будет, и до гостиницы не дойдешь. Патрульные остановят.
— Остановят, — удовлетворенно согласился Ликашин. — Но, идя со мной, никому ничего объяснять не придется. Мои полномочия тоже значительны, — помолчав, он добавил. — Хотя и не распространяются до Парижа.
"А Мануков и тебе не безразличен, — подумал Шорохов. — Настолько, что предо мной ты карежишься. Давай, давай… Но почему?"
Это был зал с рядами кресел, занятыми весьма изысканно одетой публикой. В глубине зала, на эстраде, стоял высокий и стройный офицер в черном мундире с ярким, как капля свежей крови, крестиком ордена святого Владимира на груди.