— Почему это Гудзон называют рейдом Америки?— спросила Элис.
— Не рейдом, а Рейном! — поправил Эвартс.
Они покинули свой домик в Уэнтворте (штат Индиана) не дальше как вчера; радостно возбужденные путешествием и мыслями о блистательном будущем, которое раскрывалось перед ними, оба все же нет-нет да и вспоминали с тревогой: «выключили ли мы газ?», «затоптали ли огонь во дворе, когда сжигали мусор за сараем?»
Они были одеты, как провинциалы, которых встречаешь на Таймс-сквер в субботний вечер; чувствовалось, что они заботливо приготовили все для поездки. Светлые полуботинки, которые были на нем, должно быть, стояли где-нибудь в укромном уголке стенного шкафа с самых похорон отца или свадьбы брата. Она же впервые надела свои новые перчатки — те самые, что были подарены ей на рождество лет десять назад. Его потускневшие запонки и скрепка на галстуке с инициалами и золоченой цепочкой, полосатые носки, платок из искусственного шелка в нагрудном кармашке и гвоздика из крашеных перьев в петлице — все это годами хранилось в верхнем ящике шифоньерки и свидетельствовало о неувядаемой вере супругов в то, что жизнь в конце концов приведет их к удачам и радостям.
У Элис были темные прямые волосы, и даже ее собственному мужу, который не догадывался, как сильно любит ее, даже ему подчас ее тощая длинная физиономия напоминала унылый подъезд захудалой гостиницы в ненастный день. Она светилась таким же тусклым светом, была такая же узкая, такая же неодухотворенная, как эта щель в жилище, где ютятся тихие радости и невзгоды бедноты. Эвартс был худощав. Он немного сутулился, потому что прежде работал шофером на автобусе. Их дочка спала, засунув в рот большой палец. У нее были темные волосы, как у матери, и ее запачканное личико было такое же длинное и худое. За свои пять лет она не успела скопить столько парадных нарядов, сколько их было у ее родителей, однако и она была одета по-праздничному, в хорошенькую беленькую шубку. Шапочка и муфта, составлявшие вместе с шубой ансамбль, были утеряны несколько поколений назад, мех на ней местами вытерся, но обветшалые шкурки, должно быть, источали какую-то магию благополучия, потому что девочка и во сне не переставала поглаживать их. «Все хорошо, все хорошо», — напевали ей шкурки в ответ.
Когда проехали Олбани, в вагон вошел проводник и стал собирать билеты; эти пассажиры чем-то привлекли его внимание, и на обратном пути он остановился и завел с ними разговор — сперва о Милдред-Роз, потом о цели их поездки.
— Первый раз в Нью-Йорке? — спросил он.
— Да, — сказал Эвартс.
— Решили прокатиться?
— Ах, нет, — сказала Элис. — Мы по делу.
— Работы ищете? — спросил проводник.
— Совсем нет, — возразила Элис. — Расскажи ему, Эвартс.
— Видите ли, — начал Эвартс, — это не то, чтобы работа. То есть, я хочу сказать, я не то, чтобы ищу работу. То есть я вроде ее нашел, понимаете...
Эвартс был малый открытый и простой, а до проводника никто его делами не интересовался. И вот Эвартс с увлечением принялся рассказывать:
— Я, понимаете, служил в армии, потом вернулся домой и снова стал водить автобус. Ночной. И вот мне осточертела эта работа. От тряски у меня все печенки отбило, а из-за ночной езды болели глаза, и вот в свободные часы после обеда я принялся писать пьесу. Мы, понимаете, живем на седьмом маршруте, за городской чертой, и вот там есть старуха, «мамаша Финелли» ее все зовут, она ведает бензиновой колонкой и разводит змей. Живая старуха, понимаете, с перцем. И вот я решил написать о ней пьесу. У нее, знаете, острые такие словечки. Ну вот, я как раз закончил первое действие, когда Трейси Мэрчисон, — знаете, такой режиссер? — приехал к нам из Нью-Йорка читать лекцию о проблемах театра в женском клубе. Ну вот, Элис и пошла на лекцию, и когда он, то есть Мэрчисон, принялся жаловаться, что мало молодых драматургов, Элис взяла да подняла руку и говорит Мэрчисону, что вот ее муж — молодой драматург, и не угодно ли прочитать его пьесу? Верно, Элис?
— Да, — подтвердила Элис.
— Ну вот, он давай туда-сюда, — продолжал Эвартс, — но, покуда он вилял, Элис приперла его к стенке, потому что народ ведь кругом слышал все. И не успел он кончить свою лекцию, как Элис взбирается прямо на сцену и подает ему рукопись — она ее зачем-то прихватила с собой. Ну вот, Элис отправляется с ним в гостиницу, где он остановился, входит с ним в номер и торчит у него над душой, покуда он не прочтет всю пьесу, то есть все первое действие. Больше я пока и не написал. Да, а в пьесе есть роль, подходящая для его жены, Мэдж Битти. Вы, конечно, знаете Мэдж Битти? И что ж вы думаете? Он тут же садится, пишет чек на тридцать пять долларов и говорит, чтобы мы с Элис приезжали в Нью-Йорк! Хорошо. Мы снимаем свои сбережения с книжки, сжигаем корабли, и все тут.