После смерти родного отца соседи и воспитатели стали относиться к Варе по-новому. Называли сиротинушкой и жалостливо гладили по головке. А баба Уля уводила малышку в свою комнатку и беседовала, как со взрослой: "Не может человек быть сирым, Боженька берёт его под свою защиту, — говорила она, шамкая беззубым ртом. — Я научу тебя как говорить с ним, чтобы Он услышал. Научу жить по божьим заповедям." Варя внимательно слушала тихий старушечий шепот, не пропуская ни слова. И был меж ними уговор: хранить отца небесного в сердце своём тайно, потому что вера в стране поменялась. Ныняшняя власть, отвергнув Господа, воздвигла мавзолей и поклонялась мощам человека, обратившего сознание народа вспять. И путь этот гибельный уводит людей от света истины божией. Ведет к разрухе, смертям и алчности. За три года Варя полюбила Боженьку и свято уверовала, что высшее её предназначение в служении ему. Привыкнув держать эту тайну в себе, она старалась меньше общаться с другими людьми. Боялась случайно обмолвиться. Баба Уля, единственный свидетель её веры, вскоре умерла. Теперь ни одна живая душа не узнает Варенькины мысли, пока не встретится на пути единоверец и не откроется ей сам, первый.
Переступая порог своей комнаты, Варя снимала со школьного фартука октябрятскую звёздочку с портретом кудрявого ирода, вставала на колени и просила у Господа прощения за то, что носила ненавистный значок у сердца целый день. Сложнее стало скрывать набожность в третьем классе, когда пришло время из октябрятской хартии перебираться в пионеры. Мало того, что в школе зубрили всем классом пионерские клятвы — дома это дело мать взяла на контроль по одной простой причине: высокопоставленный отчим. Она изо дня в день убеждала дочь в важности предстоящего шага и обязательств, которые накладывает звание "пионер". Варя молча слушала и думала о Боженьке. Нет рядом бабушки Ульяны Тихомировны, она бы растолковала непонятные вопросы, скопившиеся в маленькой головке. Почему, недоумевала девочка, эти самые пионеры, помогающие старым и немощным, честные и дружные, вырастают во взрослых коммунистов и рушат храмы, отдают на поругание церковную литературу и утварь, запрещают молиться? Что плохого сделал Господь октябрятскому звену, пионерской организации, комсомольскому союзу или коммунистической партии? Разве может принадлежность к ним давать право чинить самосуд, именуемый репрессиями? Вопросы недетские. Варя не решалась задать их матери или отчиму. Боялась, что не поймут, потому что не услышат. "Я горжусь тобой!" — приветствовал отчим, крепко пожимая руку новоиспеченной пионерке. Красная петля галстука сдавила горло. Варя твёрдо знала, когда прийдёт время вступать в комсомол, она будет отстаивать свою веру. И выдержит это испытание — ей поможет Бог.
Борис Егорович чувствовал, что вина в отлучении Варвары от дома лежит и на нём. Ребенком, невольно, он выдал Эмме её страшную тайну. В пять с небольшим он мечтал стать главным разведчиком во дворе. Сестра общалась с ним лишь по мере необходимости: кормила обедом, меняла испачкавшуюся одёжку. И всё молчком. Отец с мамой в сыне души не чаяли, а Варька смотрела, как на постылую стенку. Заметил как-то раз Бориска, что она каждый вечер прячет под матрас странную вещицу. Достал тихонько и к начальству. Из Верховного Главнокомандования дома была Эмма Эрнестовна. Она сначала не поверила, что вражеский трофей захвачен в штаб-квартире старшей дочери. Дождалась её прихода из школы и просто спросила: "Твоё?" Варвара вырвала у матери свою драгоценность, обеими руками прижала к груди. Бориска, прежде чем отдать, хорошенько разглядел картинку в резной рамочке. Это был портрет бородатого дяденьки с крестом в руках и желтой радугой над головой.
— Как ты могла, Варвара? — Эмма всё поняла без слов. Догадывалась ведь, что в отчуждённости дочери кроется что-то запретное. Вот только спросить не смела — пугала правда, которая означала конец семейному благополучию. — Ты же знаешь, это убьёт твоего отца…
Варя глаз не опустила:
— Он не отец мне.
Егор Борисович недавно перенёс второй инфаркт, напоминали о себе война и возраст. Да и смещение Хрущёва с поста главы государства не прошло для него бесследно. Новая метла, как известно, метёт по-новому, а перестраиваться в его годы и корректировать сложившиеся убеждения было ох как нелегко. Чтобы не съели "молодые партийные пираньи", дышащие в затылок, приходилось себя ломать, лукавить и отмалчиваться. Бывшие комсомольские вожаки-переростки рвались к власти, не брезгуя грозными разоблачениями твоего, в горячах обронённого слова, факта биографии, оставшегося в тени. Варина подножка пришлась бы им кстати… Эмме Эрнестовне было хорошо известно, что членство в партии и религия — вещи несовместимые. Взаимоисключающие. — Отрекись, Варя, одумайся. Пожалей Егора! — умоляла.
— Нет. Тебе, мама, надо выбрать — или я, или он.
Сердце матери разрывалось от невозможности выбора. Варваре было шестнадцать лет, когда она ушла из дома навсегда. Пропала без вести. Эмма страдала молча, смиренно приняв волю дочери посвятить жизнь Богу. Борис её тоже никогда больше не видел. Разве что во сне она являлась ему юной девушкой с толстой русой косой, прижимающей к груди икону с Ликом Божиим.
У женщины, возвышающейся сейчас на крыльце бревенчатой подклети, ничего общего со сновидением не было. Скорбно стянутые в нитку губы, темное одеяние, а о цвете волос можно только гадать: голова наглухо скрыта платком, ни единой прядке не удастся пробиться наружу. Незнакомое лицо в чёрной рамке, изборождённое сетью морщин, застыло в ожидании. "Не простила. Столько лет прошло, а не простила," — думалось Борису.
— Здравствуй, Варя!
— Здравствуй и ты. С чем пожаловал? — объятий не раскрыла. Но Борис Егорович оставил дела и семью, преодолев тысячи километров не для того, чтоб обижаться: —-- Приехал с просьбою к тебе, сестра.
— Тут я всем сестра, — откликнулась Варвара, но смягчилась. — Проходи в избу, раз уж приехал.
В избе было чисто и светло. Самодельная мебель, самовар на столе, в красном углу — икона с дымящейся лампадкою.
— Садись к столу. Чай как раз поспел.
С досчатой полки на стене она достала кружки и тарелки. Пока возилась с ухватом у печи, брат тайком перевернул кружку и посмотрел на донышко, горя желанием узнать — чьё производство. Так и есть: полное отсутствие заводского штампа, всяких там "made in". Неужели сами отшельники так ювелирно научились делать посуду? Хотя, если подумать — чем им тут ещё заниматься?
— Как ты жила всё это время, Варя?
Она воодрузила на стол бурлящий чугунок с варевом и протянула ложку. Деревянную. — Накладывай. Небось оголодал с дороги. Такой свет проделал! Тут я не Варвара. Мирское имя вам оставила…
— Как же звать тебя?
— Ульяной кличут. Да ты ешь, не бойся. Не отравлю. Ни одна божья тварь не сгинула по моей милости.
"Но скоро может, — хотелось сказать Борису, — если не уговорю тебя." Вслух он этого произнести не осмелился. Ел молча, обжигаясь и захлёбываясь, чувствуя себя героем старинного фильма с реальными декорациями. Сестра села чуть поодаль. Сложила руки на коленях и пристально его разглядывала.
— Что мать? — спросила, когда доел. — Читала письмо твоё. Всё ли так, как отписал или приукрасил для пущей жалости?
— Всё так, — он подавил в себе желание облизать тарелку. Что это с ним? Варвара, ставшая теперь Ульяной, поднялась и занялась самоваром.
— Ждёт она тебя, сестра! Хочет увидеть перед смертью. Врачи говорят, недолго поживёт. Помоги ей уйти прощенной, Ульяна.
Она едва уловимо вздрогнула. То ли от мысли о матери, то ли от того, как он назвал её. Фальшиво и несмело, не в силах смирить гордыню.