Первей давно уже слушал Голос, звучащий в его голове, не смея дышать. И вот сейчас он услышал… Да, нет никаких сомнений — это плач. Шелестящий, бесплотный плач смертельно измученной женщины. Того, что было женщиной. Того, что от неё осталось.
«Маленькая моя…» — неожиданно выдал из себя Первей.
«Ох, не жалей меня, рыцарь, не надо. Он прав — я заслужила, и со мной расплатились. Я не ропщу, нет. Что толку лить слёзы и сопли, когда дело сделано? Я буду работать, рыцарь, я буду работать, пока не заработаю прощение»
«Прощение? Какое прощение?»
Она ещё всхлипывала, но сквозь эти всхлипы уже пробился знакомый короткий смешок.
«Ну какой же ты всё-таки дурень, извини. Чем, по-твоему, мы с тобой всё это время занимаемся?»
Первей молчал, переваривая. Он-то думал…
Короткий смешок.
«Чтобы что-то делать, надо это уметь, и думать — не исключение»
«Ну и ехидная ты язва всё-таки» — не удержался Первей.
Снова бесплотный смех, чуть продолжительнее.
«Спасибо тебе. Огромное тебе спасибо, рыцарь. Ты даже не представляешь, как я тебе благодарна. Ты выслушал меня, и ты меня не презираешь, не ненавидишь…»
«Кто я такой, чтобы судить тебя?» — удивился Первей — «Я сам всего лишь Исполнитель. И ты знаешь — у меня рыло в пуху по самые уши»
Они помолчали.
«Слушай, как тебя зовут?»
Пауза.
«Я Голос. Голос Свыше. У Голосов нет имени»
«Но как тебя звали при жизни?»
«Неважно. Та жизнь ушла и не вернётся. А в следующей… откуда мне знать, как меня назовут? И назовут ли?»
«Тогда я буду звать тебя Родная. Можно?»
Пауза. Господи, какая долгая, бесконечно долгая пауза.
«Почему?»
«Видишь ли… Из всей родни в настоящий момент ты у меня одна. Вот так, Родная»
Снова пауза.
«Спасибо… родной»
* * *
Корчма наполнялась гулом голосов, народ всё прибывал и прибывал — мужики жаждали расслабиться после тяжёлого трудового дня. Первей заказал ещё кружку пива и сидел, полуприкрыв глаза, внимательно вслушиваясь в обрывки разговоров.
— … А он мне гутарит — за такое сено в городе серебром заплатят, а не то, что здесь… Да вот беда — пан не велит возить в город, всё чтобы шло через него…
— … Да разве же это сапоги? Нет, ты глянь, глянь — голенища же сползают, как чулки у пьяной бабы — срам! Ну, я ему вместо грошей — в рыло, и айда…
— Но сапоги-то всё ж забрал!
— А как? Не босому же мне ходить, раз такое дело. И потом, эта ж пьянь всё равно загнала бы теи сапоги кому-нибудь, и ходил бы человек, мучился… Уж лучше я сам!
Дружный хохот.
— …Да ты на неё и глядеть опасайся. Нет, конечно, девка она куда как видная из себя, даром что по уму чистый младенец…
Первей весь превратился в слух. Двое собеседников расположились через столик от него. Один высокий, тощий как жердь, с бородой клинышком, второй — молодой, дюжий парень, с широким, как сковорода, губастым лицом.
— Поначалу-то немало было охотников повалять её на сене, в своё удовольствие, — тощий отхлебнул пива, почмокал. — Да только иных из них давно уж в живых нету, а которым ещё такая судьба выпала — хуже смерти. Вон Никифор Птица какой парень был, ни одной юбки мимо не пропускал — бродячая собака яйца откусила, ты себе представь! Ну да, прямо на улице, бежала себе мимо — и хвать! А братьев Крутых лесиной перешибло, да так ловко — лежат оба, только мычат да под себя гадят… И родителям каково, смотреть на такое…
— Так и что теперь, и сладу нету с колдуном проклятым? — подал голос губастый парень.
Тощий с сожалением посмотрел на него.
— Злой ты, Радек. Сладу по теперешним временам на любого найти можно — вон, псы папские рыщут, крови ищут. Да только зачем тебе такой грех на душу? Ну спалят их живьём — тебе от этого легче? А потом, к примеру, зубы заболят или поясницу скрутит, или хоть грыжа — куда идти? К инквизиторам, что ли? Так они кроме как людей жечь, особливо баб да девок молодых, и не умеют ничего. Каты, одно слово. И потом, он ведь никого первый не тронул покуда — не лезь, и живи спокойно.
Тощий допил пиво, встал, за ним поднялся и губастый парень.