Но вот в том-то и дело, что жить (ему) приходилось дальше. Что было ему, в общем-то, безразлично. Часом раньше - часом позже. Днем раньше - днем позже. Годом раньше... Ничего не менялось. Вся та же рутина безысходности, все та же душевная боль и тоска. Все то же вынужденное восприятие действительности. Все та же грехоподобность ситуации. Да ничего и не менялось... и разве могло тут возникнуть желание и дальше жить?.. Я нисколько не собирался изменять, что-то перекраивая, ни в себе, ни себя... Нет, конечно же, меня это не устраивало. По мере "приходящего в себя" сознания, я почти тот час же начинал понимать, что, быть может, один из способов "просто жить" - было действительно попытаться начать жить, не обращая внимания на свое состояние. Но вот в том то и дело, что я даже не мог попытаться попробовать. Да и результат был известен заранее: все равно "ничего не изменится". Разве утаишь от самого себя разрывающееся внутри чувство опустошенности? Способен ли я был изменить (хотя бы попытаться) хоть что-то, хоть тот минимум, который, быть может, есть всегда и у каждого? Да нет. Ответ-то известен заранее. И потому с наступлением каждого "нового" утра,-- ничего не менялось. И я уже знал, что так будет и дальше. Будет все "по-прежнему". Да и хотел ли я что-либо менять?..
Так получилось, что Лев Маркович способен был выходить из дома (кое-как справляясь с бушевавшими внутри противоречиями) лишь к вечеру. Вечер, и, следовавшая за ним ночь, были той единственной отдушиной, которая, быть может, пока еще спасала его; способствовала тому, что он жил. Жил... А ведь он действительно жил. Оживая со второй половины дня. И тогда уже и работу, и другие какие-то дела, Розенталь подстраивал исключительно под этот свой график. А что ему еще оставалось?
К тому же, у Льва Марковича (во всей красе!) начала проявляться его, даже не двойственность, а множественность сознания. Он, неожиданно для всех (и держа это в тайне), поступил на юридический и экономический факультеты двух городских вузов. На заочное отделение. Через время, решив сдать все экстерном. И уже через полтора года после поступления, Розенталь мог похвастаться двумя новенькими дипломами, получив в свои 40 лет - две дополнительные профессии.
Последующие его шаги были таковы: сдав (квалификационные) экзамены и пройдя аттестацию, - Розенталь получил право работать в нотариальной конторе; но, неожиданно отказавшись, выбрал одну из крупных коммерческих фирм, которые - после того как он продемонстрировал им все свои дипломы (умолчав, что является еще и доктором филологии) - охотно пошли на его условия: ежедневная работа по 2-3 часа в "дообеденное" время, и приличный - по столичным меркам - оклад.
В другой фирме, он почти на тех же условиях (время было чуть смещено) устроился консультантом по экономическим вопросам.
Законченная диссертация по психологии (защитился почти одновременно с получением дипломов юриста и экономиста) явно способствовала (благодаря полученным знаниям) добиваться того, что он хотел. И словно в подтверждение - уже через несколько месяцев Лев Маркович с ежедневного графика, перешел на 2-х - 3-х разовый (в неделю). В обеих фирмах.
Потом он устроился в один, вновь образованный, медицинский центр психологом - консультантом. На один день в неделю. Позже - взял два дня, но время ограничил до трех-четырех часов.
И уже как будто последним шагом - являлось предложение одного из его новых друзей - Феликса Васильевича Айзеншпица (владельца "заводов, газет, пароходов") возглавить редколлегию недавно тем открытого,-- социально-политического журнала.
Глава 8
Феликс Васильевич Айзеншпиц, был сорокадвухлетний мужчина, среднего роста, с уже офрмившимся животиком и добродушной улыбкой, расплывающейся при виде любого из своих многочисленных знакомых. Общительный характер и внутренняя лучезарно исходящая от него доброта - только способствовали тому, что число его приятелей, товарищей и друзей росло, чуть ли не в геометрической прогрессии, относительно прожитых им дней.
В свое время (по любви) женившись на однокурснице, он уже к окончанию политехнического института мог пожинать солидные (и никак не рассчитываемые им раннее) девиденты со своего столь удачливого брака - тесть Айзеншпица неожиданно "пошел в гору", став, сначала замминистра, а потом и министром рыбного хозяйства. Обаятельность, и то, что, по всей видимости, именуется харизмой Феликса Васильевича (не меньшую роль,-- а немногочисленные недоброжелатели считали и большую, сыграли связи тестя, и, что в принципе признавалось всеми - природный ум и интуиция Феликса Васильевича) явно способствовали тому, что уже к тридцатипяти годам Айзеншпиц превратился достаточно обеспеченного человека. Сферой его интересов были лес, металлургия и, что уж казалось, "сам бог велел" -- рыбное хозяйство. А еще вот - и, пресса. Причем к прессе, Феликс Васильевич испытывал какое-то трепетное отношение (сродни чинопочитанию). Было видно, что это почти то единственное, что он уважал; причем, в большей мере, подобная любовь была вызвана скорее не пониманием механизмов работы, и уже оттого, все те - "кто пишет",-- казались ему сродни божествам, сошедшим на землю. Нет, конечно, и у больших людей должны быть какие-то странности? И, должно быть, в сознании (точнее - в подсознании) большинства людей и считается это вполне нормальным. Но сейчас, Лев Маркович, об этом (не то "состояние") предпочитал не задумываться.