И, в принципе, все было бы ничего, если бы сам Иволгин не переживал так. Ибо в такие часы (случавшиеся, все же, не так часто), он был подобен чему-то "дрожаще-сумневающемуся" (почти по Достоевскому). И только при одном взгляде на него - становилось, как-то, жутко, да тоскливо -- на душе. Ибо, как позже я уже понял, моя (не менее, как оказалось, чем у него) нервная (со всей ужасающей нервозностью) натура, прямо-таки вынуждала все проецировать на самого себя. И через время я уже готов бы настолько "вжиться в роль", что, казалось, все это сейчас происходит не с Иволгиным, а со мной. И "в моем варианте",-- казалось "намного ужасней". Ибо, совсем ничего я не мог поделать,-- с начинавшимися (у меня) "тревожностями"... Когда переживаешь за то, что, быть может, наяву никогда и не произойдет. Но в твоей душе, уже наверняка происходит. И ты уже "на полном серьезе", переживаешь за (мнимое) "случившееся"... А то и начинаешь испытывать на себе точно такие же последствия, как будто бы, все (и на самом деле) произошло.
А когда оно - не наступая - проходит, ты даже не чувствуешь (казалось долгожданного) успокоения. Ибо "вымотан" настолько, что еще долго остаешься в твердом убеждении, что все, что случилось,-- произошло "на самом деле". А не с другим. Или - в твоем воображении.
Что ж. Бывает и такое...
Глава 27
В какой-то момент, Алексею Германовичу Штилю, вдруг захотелось вернуться в детство. Это было то состояние, когда внезапно подступала затаенная грусть и тоска, нападала хандра и апатия, и совсем, как будто, ничего уже не хотелось, как только убежать куда-нибудь, скрыться от посторонних глаз, хотя и это, по всей видимости, был даже совсем не выход, но где тогда выход?.. Ему хотелось все бросить к чертовой матери, хотелось послать всех, куда только можно, быть может, кому даже и плюнуть в рожу, дать "пинка, под зад", хлопнуть дверью, высказав все, что он обо всех думает...
Заметим, что он (с регулярной периодичностью) нечто подобное проделывал. Но, видимо, врожденная интеллигентность (репрессированный в 37-м дед был дворянином, генералом царской армии, сдуру - как ругался Штиль - "поверив" коммунистам, и, оставшись в России),-- не давала полностью реализоваться подсознательному желанию Алексея Германовича.
Кстати, Алексей Германович Штиль родился как раз в той станице, которую на месте поселения (ссылки) основал когда-то его дед. И в том, что и родители Штиля, да, быть может, и он сам - не попали "в осаду" властей,-- была заслуга именно деда, который, наравне с другими "поселенцами", выбрал "для станицы" - непроходимые леса и болота.
И советская власть, действительно предпочитала не соваться в такую глушь. Ограничившись, организацией в станице сельсовета, да колхоза. И "повесив" отчетность,-- на выбранную - из поселенцев же - власть. Главным представителем которой, был бывший купец - Мойша Шимонович Левинтон (незадолго до столь "важного" события - ставший Михаилом Михайловичем Левинским).
Вот, кто действительно оказался "на своем месте". И даже "полюбил" советскую власть. Впервые,-- за время пришедших к власти большевиков, - сумевший найти себе "достойное" занятие.
Михаил Михайлович принялся столь усердно вести бумаги, что вскоре запутал даже самых рьяных чекистов, уверенных, что "белогвардейская сволочь" должна "проявиться", и приехавших с неожиданной проверкой; а потом, махнувших рукой, уехав ни с чем. Чему, собственно, и были все рады. А особенно Левинский, не только оставшийся на своем месте, но и еще больше уверившийся в своей способности "вести дела".
Алексей Германович же,-- вступил в комсомол, потом - в партию. А в институтские годы, он даже почти и куда "выдвинулся". И уже можно было сказать, что он "устроился" в жизни, как если бы Союз не распался, а Алексей Германович оказался перед выбором: чем ему заниматься при новом "режиме".
Но он и здесь не пропал. И как раз к этим (постперестроечным) временам, относится его внезапный (для всех, но не для него, привыкшего заранее просчитывать ситуацию) "переход на новую работу", да и вообще - смена деятельности (ибо стал он, как мы уже упоминали, журналистом). И даже достиг на этом "поприще" каких-то успехов. Потому, как был человек не только умный, но и обладал поразительной интуицией угадывать "куда дует ветер". А потому, и был, любим всеми. Всеми теми, которых, зачастую, в душе - ненавидел. И уже, видимо, объяснялись его "ссоры и взрывы протеста" - как раз необходимостью заглушать свои истинные чувства. А когда "терпеть" становилось невмоготу - он (не позволявший себе говорить "правду") - написался вусмерть. И тогда "доставалось" чуть ли не всем. Которых, он клял, почем зря.