И уже знал я, что как раз за этим - последует самая настоящая "расплата". Расплата, следствием которой было то, что я, иной раз, совсем не мог выйти куда-нибудь из квартиры; да и там, забиваясь, чуть ли, не в самый темный угол, - съеживался, дрожа от страха. Через время, правда, понимал, что ничего страшного, как будто, и не происходит. И тогда слегка распрямлялся. Но потом сгибался еще больше. И в таком (полусогнутом) положении - передвигался по квартире. И выходить за ее пределы - совсем даже не собирался.
Что так пугало меня? Люди? Да, скорее, само ощущение улицы (открытого пространства), на которой я как нигде - осознавал свое ничтожество. Точнее,-- свою ничтожность и зависимость (от других, от окружающего мира). И уже в этом своем "ощущении", я закрывался словно в ракушке, и, бывало, находился часами (а то и днями). Не отвечая на телефонные звонки; не открывая входную дверь; отключал телевизор и радио. И уже мне казалось, что я только один в этом мире (словно "солидарные" со мной часы - отчего-то всегда в этот момент останавливались, показывая одно и тоже время). А свет дня или ночи,-- не проникал сквозь плотно зашторенные окна, да опущенные (в целях безопасности) жалюзи.
И ведь почти нельзя было сказать, что я так то уж кого-то боялся? Нет. Да и кого?! Никаких (злейших) врагов у меня не было. Дружбой,-- я тоже никогда не отличался (любая дружба предполагает "общение", а я всегда был слишком сосредоточен на самом себе).
Юрин... Мне ведь необходимо было действительно помочь ему... Но как?.. как сделать это,-- когда впору было помогать мне?!
И я уже понял, что своим "согласием",-- только отдалил тот ужас, который, наверняка, вскоре должен испытать (если уже не испытывал) Гай Романович... Но и в моих мыслях ничего не было,-- кроме... бессилия... Бессилия от невозможности найти выход...
Если честно, у меня все же "напрашивалось" несколько вариантов "спасения" Гай Романовича... Но я отчего-то, никак не решался ему их преподнести... Быть может, чувствуя, что они и не совсем удачные?.. Или оттого, что я как-то надеялся, в ближайшее время, отыскать что-то еще?.. И я, вероятно, еще долго бы держал их "при себе", если бы... если бы не заметил, что Юрин начинает разговаривать "сам с собой" (что при его патологичности характера, могло привести к совсем страшным последствиям). И тогда я (не решаясь медлить) выдал, что называется, "на гора",-- все имеющиеся у меня "варианты". Отчего у меня, тотчас же, заметно полегчало "на душе". А что до Юрина?.. Думаю, ему тоже стало "легче". По крайней мере, появились некоторые точки, от которых - при случае - уже можно было отталкиваться.
Что до того, что же это были за "варианты"?.. Пусть они останутся некой загадкой. (Тем более,-- к сожалению,-- ни один из них - Юрину не подошел. Но хотя бы на какой-то миг - они свою задачу выполнили. И это,-- тоже было очень важно).
Глава 31
Иван Иванович Иволгин, сидел подле открытых настежь окон веранды своей дачи, отдыхая, а значит,-- будучи погруженным, вглубь себя.
Нет, не сказать, что бы он так уж любил то, что именуется самоанализом. Он можно даже сказать - боялся этого; опасаясь, когда-нибудь,-- может попросту "не вернуться".
А потому сейчас -- он только размышлял. И размышлял как раз над тем, что пора бы уже, думал он, начать работать "над собственными воспоминаниями", которые, вероятно, будут облечены - в форму неких,-- мемуаров.
-- А почему бы, собственно говоря, и нет?! - в который уж раз, пытался убедить он сам себя.-- 43 (прожитых) года,-- навернякаобязывали к тому.
Конечно, подобные мысли, наверняка могли быть навеянными, внезапно начавшимся у Иволгина,-- "творческим кризисом". В течении последнего полугодия, он так и не смог начать ни одной картины. А может, роль сыграло то, что Иволгин подумывал о начале литературно-художественного творчества. И уже тогда, мемуары являлись бы, чем-то на вроде преодоления "первой ступеньки". На пути к вершине. (Если начинать,-- то по максимуму,-- считал он).
Впрочем, пока нужно было ограничиться (хотя бы) началом. (О любом "будущем", невероятно мнительный Иволгин, старался не загадывать).
И все же, где-то в глубине души, он мечтал о славе. О той славе, которая почти соседствует с известностью. В чем-то, иной раз, опережая ее. И которая, опять же, вполне может быть собственной, неподвластной никаким влияниям, величиной; и, опять же,-- может и "затмить славу" его - как "художника".