Яков Соломонович внезапно (все, что не ожидаем, происходит как-то внезапно) почувствовал сильнейшее внутреннее опустошение. Если заметить - он и раньше испытывал нечто подобное. И, наверное, даже нельзя было сказать, что кое-что теперь проступало более... нагляднее, что ли. Наверное, все же нет. И почти тогда уже (как и все раннее) являлось это "новое" (все еще оставаясь таким же по сути), не иначе как следствием того, что так или иначе, существовало и раннее. Вот только подступиться к нему (для разрешения внутренних противоречий) он не мог. Как тогда, так и сейчас. А значит, давно уже следовало, как минимум, смириться с "бессмертными" проблемами. И даже, наверное, не считать их таковыми. Хотя, пожалуй, так вполне можно было говорить, если не знать, не чувствовать на себе того общего упадка, от которого Яков Соломонович теперь страдал все более и более.
С людьми он не общался. Он старался избегать их. С близкими... Впрочем, никого из его родственников я никогда не видел. И даже ничего не слышал о их судьбе (от, вроде как, и словоохотливого Яков Соломонович, что касается этого вопроса,-- почему то хранившего уверенное молчание).
И я теперь видел Бернштейна (исключительно) в одиночестве. Причем, видимо, он настолько свыкся с подобным состоянием, что я даже не замечал какой-либо тоски, грусти, печали, в его глазах. Хотя, быть может, оттого, что эти самые: и грусть, и печаль, были старыми спутниками Якова. И они словно срослись с ним. Ведь я и раньше не замечал, когда он улыбался... Да и улыбался ли когда? В его глазах,-- была заметна лишь боль. Словно он только что (и в одночасье) потерял всех своих близких. Словно он (вслед за ними) потерял смысл жизни. Словно у него уже пропало и желание жить.
Но, как бы то ни было, жил, как я уже заметил, с подобным состоянием Яков Соломонович уже долго. И, пожалуй, уже и сам, настолько свыкся ним, что не хотел избавляться.
А я... Я не мог помочь ему. Хотя хотел. Я очень хотел, когда-нибудь сделать так, чтобы никто из тех, с кем я общался,-- не испытывал бы такого упадка, который... для всех для нас, был весьма характерен...
Да и что я мог поделать? Ведь, прежде всего, необходимо было "излечить себя". И уже потом... Но вот что я думал по этому поводу... Знаете... быть может все складывается именно таким образом, что самого "исцеления" (в привычном понимании этого слова) и не наступит никогда.
И, в какой-то мере, я сам здесь оказывался причиной, так или иначе, препятствующей этому. Хотя бы потому, что я - где-то подсознательно - боялся наступления чего-то подобного. И за избавлением, я видел не иначе как (ошибался ли я?) угрозу потери своейиндивидуальности. Ибо считал все это неким эксклюзивным правом, дающим мне возможности рождать те - неординарные по сути - мысли, коими я (при должных "раскладах") по праву гордился.
(Правда, видимо - уже мое, а не Бернштейна - состояние способствовало тому, что я вновь ушел со всех своих "работ". И теперь оставался только университет... да моя писательско-научная деятельность... Причем, в какие-то периоды,-- одно сменялось другим. Но уже через время, до того с жаром набрасываясь на науку, я внезапно охладевал к ней, и теперь оставался способен только писать... Писать свои романы).
Нот каждый раз, мысленно обращаясь к Бернштейну, я замечал в его глазах какую-то потаенную грусть. И вот в этой самой затаившейся тоске, быть может, и был весь Бернштейн. Яков Соломонович Бернштейн. Мой близкий товарищ. Которому,-- я не мог помочь.
Глава 43
Я не искал, я никогда не искал легких путей. И даже там, где можно было порой и значительно облегчить себе задачу - я выбирал самое сложное направление. И в этом, почему-то, видел залог своего существования. Существования, которое я видел исключительно в борьбе. И вот уже вслед за этим экзистенциалистским видением, я находил путь, который, так или иначе, должен был привести меня к результирующей удаче.
Удачи в чем? В последние годы за (приоткрывающим тайны) бытием, я уже не видел по настоящему того, что могло меня спасти. И тогда уже, более чем явственно впереди маячил хаос. Но, быть может, именно все это, давало мне возможность невероятно мобилизоваться; а уже вслед за этим, я мог найти тот взгляд, который, должно быть, и не совсем должен был для меня открыться... И уже я видел (в случившемся),-- избавление от страданий... Страданий, так бередящих мою душу. И вот уже вслед за всем этим, достаточно явственно (более чем) пририсовывалась дорога... Дорога в никуда...