Когда мы вернулись с картошки, иногородних студентов собрали в аудитории, и декан объявил, что требуются добровольцы в квартирьеры для нового корпуса общежития. Те, кто не хочет бесплатно вкалывать, могут безбоязненно остаться в старом, никаких претензий к ним не будет.
И вот мы, десять счастливчиков, заселились в огромный пустой дом и начали его обустраивать: вешать карнизы и шторы, врезать в двери комнат замки, разгружать машины с мебелью, таскать эту мебель по всем девяти этажам, собирать её и расставлять, вешать зеркала над умывальниками и тому подобное. Нам даже разрешили пропускать занятия, если ожидается машина с очередной партией мебели.
Это лучшее время в моей студенческой жизни, хотя первые пару недель у нас не было электричества и горячей воды! Мы жили маленькой коммуной, каждый в отдельной, обставленной по собственному вкусу комнате. Делились едой, конспектами и учебниками. А какие жаркие диспуты устраивались в общем коридоре по вечерам, после занятий и работы!
Обычно спор начинали двое-трое. На голоса подтягивались ещё несколько человек, и вот уже комната не вмещает всех, и спор, теперь больше похожий на шумный базар, где каждый кричит своё, не слушая соседа, выплёскивается в коридор, где гулкое эхо, как манок, привлекает и всех остальных жителей «небоскрёба». Пару раз доходило и до потасовок, но особо задиристых тут же растаскивали в разные стороны и успокаивали. О чём спорили? Да обо всём! О музыке, о женщинах, о Сталине, о книгах…
Молодость хороша тем, что ты уверен на сто процентов, что знаешь о предмете спора всё. Во всяком случае, больше своего оппонента. Плюс юношеский максимализм и нежелание признавать чужую правоту.
Московская общага подарила мне новых друзей. Мы все, разумеется, были «понаехавшие» и нищие. Бывали дни, когда мы сидели буквально на воде и сухарях из чёрного хлеба, которыми запасались в сытые дни. Это были оставшиеся после еды куски и огрызки, засушенные на батареях. Мы шатались от голода, но таскали тяжеленную мебель по этажам, ездили на занятия, слушали в свободные минуты виниловые диски западных рок-групп, купленные у фарцовщиков.
Нам было нелегко, и всё же я считаю это время самым счастливым за всё моё студенчество. Мы были свободны, у нас был свой собственный дом, у каждого — отдельная комната. И надёжные друзья рядом. Так мне тогда казалось…
Когда мы закончили работу, и общага начала быстро заполняться новыми жильцами, я воспринял это наверно так же, как воспринимали наши предки нашествия наглых завоевателей. Мой дом захвачен, осквернён, и сам я «уплотнён» и вынужден делить свою комнату с совершенно посторонним человеком. Фантом коммуналки злорадно ухмылялся мне во сне и наяву. Нам, бывшим квартирьерам, не разрешили выбрать себе соседа по комнате, но позволили остаться в облюбованных нами и обжитых двухместных «номерах», предназначенных только для старшекурсников и иностранцев.
Все мы растворились в море пришельцев. Наши вечеринки, общие пиршества и массовые диспуты остались в прошлом. Как и взаимовыручка. Оказалось, что когда вокруг все одинаково нищи, то готовы поделиться с соседом последним сухарём. Но вот у некоторых из нас появились сравнительно обеспеченные соседи по комнате, и отношения резко изменились. Они перестали голодать и тут же утратили чувство сострадания.
Однажды, мучимый голодом, я шёл по коридору общежития и уловил умопомрачительный запах свежесваренного борща из комнаты друга, с которым мы не раз прежде делились последним куском. Я открыл дверь и, истекая слюной, радостно сел за накрываемый к обеду стол. Это было у нас раньше в порядке вещей. Но теперь новый товарищ моего друга прямо и недвусмысленно выразил своё неудовольствие подобной бесцеремонностью и прямо указал мне на дверь. Мой друг, не раз сидевший за моим столом, промолчал. Возможно, он был в таком же безденежном положении, как и я, и тоже сидел за столом в качестве нахлебника. А может быть, новый, всегда обеспеченный деньгами сосед по комнате стал ему ближе и нужнее, чем я.
Онемевший от неожиданной обиды, я вышел. Мой бывший друг не догнал меня тогда, не извинился и не объяснился потом. Позднее он неожиданно занялся фарцовкой, благо иностранных студентов со всего мира в нашей общаге было чуть меньше, чем иногородних, и никогда уже не нуждался в деньгах.
А тогда я, душимый слезами обиды, ворвался в свою комнату, рухнул на койку и написал стих. Видимо, мне суждено в момент возникновения сильных чувств писать стихи. Это конечно не было стихотворением в полном смысле. Скорее наспех зарифмованные чувства.
Гоголев взял с журнального столика потрёпанную записную книжку, на серой обложке которой было написано синей пастой «Стихи, цитаты, афоризмы», открыл на отмеченной закладкой странице и прочёл: