СТРАННЫЙ ПРЫЖОК
…Был теплый мартовский день, налетал шалый ветерок, отовсюду текло и капало. Мы встретились, как обычно, у ворот дворика дома № 6, в Телеграфном, — отсюда начинался наш традиционный маршрут: за угол, по Сверчкову, Потаповскому и на Чистые.
Но на этот раз он не пошел, а встал на месте, неподвижно опустив руки.
— Кстонов, слушай. Можно, я спрошу тебя?.. Кетоновым он назвал меня в первый раз.
— Ну.
— Ты скажи… Ты знаешь, зачем ты живешь?
— Чего-чего?
— Зачем ты живешь?
— Ты что, охренел?
— ЗАЧЕМ ТЫ ЖИВЕШЬ?
— Да чего ты?.. Ну, чтобы стать… Чтобы было весело… Тьфу, да чё ты пристал?.. А ты знаешь?
— Не знаю.
— Ну и…
— Я всегда думал, что знаю. Потерял.
— Ну ты вообще… Ты даешь. А моя Катька вот знает. (Так звали мою тогдашнюю кошку.) Чтобы лопать сырую рыбу. Чтобы гулять, хе-хе, чтобы котята были. Мурлыкать чтобы. А ты не знаешь, хе…
— Я НЕ ЗНАЮ.
— Ну ты…
Я вдруг осекся. Глаза Академика со страшной силой упирались в меня и светились отчаянием.
— Клячко, — я попытался взять его за рукав, но рука моя как-то сама собой отошла обратно, — слышь… Пошли. Пошли попиликаем. (То есть на нашем языке поиграем в Пи-футбол или еще как-нибудь поразвлекаемся.) А?.. Опять бабка спать не дала?
"Ничейная бабуся" уже второй месяц была очень плоха, и по ночам кричала на одной ноте.
— Она вчера умерла.
Повернулся и побежал. Перед поворотом за угол переулка споткнулся, но не упал, а подлетел как-то вверх, вскинув руки с растопыренными пальцами, и в этом странном прыжке исчез за углом.
С месяц после того мы еще виделись и разговаривали как обычно, но обоим было до головной боли ясно, что этому уже не продолжиться. Что-то между нами разрушилось.
…Пропал внезапно, без подготовки. Утром мать нашла на столе записку:
ДО СВИДАНИЯ. НЕ ИЩИТЕ. Я ВАС ЛЮБЛЮ. Я НЕ…
Дальше что-то зачеркнутое.
Исчез в домашней одежде, ничего с собою не взяв. Обнаружили потом, что куда-то девалась всегда бывшая среди немногих его личных книг "Карта звездного неба" и последняя из объемных моделей Энома.
Обрывки разговора, подслушанного возле учительской.
Мария Владимировна. А если самоубийство?
Николай Александрович. Не думаю. Какая-нибудь авантюра…
— Одиночество… Никто его по-настоящему не знал. Мерили общими мерками…
— А что было делать, как подойти? Иногда мне было просто стыдно с ним разговаривать.
— Старший друг, хотя бы один…
— При таком-то уровне? Старше всех нас, вместе взятых.
— Ну, не скажите…
Следователь приходил в школу, беседовал и со мной, я из этой беседы мало что запомнил. "Любил ли он ходить босиком?" — "Да, очень". — "Водился ли с подозрительными личностями?" — "Да. Водился". — "С какими?" — "Ну вот со мной". — "А еще с какими?" — "Не знаю". — "Как ты можешь не знать, а еще друг. Вспомни". — "Ни с кем он не водился".
Еще пару раз я приходил к нему домой. Почерневшая мать, с сухими глазами, беспрерывно куря, не переставала перебирать его одежонку, тетради, рисунки…
"Владик. Владик. Ну как же так. Владик…" Отец, абсолютно трезвый, сидел неподвижно, упершись в костыль. "Сами. Искать. Упустили. Пойдем. Сами…" — "Куда ж ты-то… Куда ж ты-то…"
Его лабораторно-технический скарб, находившийся под бабусиным топчаном, был весь вытащен и аккуратно разложен на свободной теперь поверхности.
Сестры переговаривались полушепотом и ходили на цыпочках. Я сидел, мялся, пытался что-то рассказывать о том, как с ним было интересно, какой он…
Самое страшное — употреблять глаголы в прошедшем времени.
В последний день занятий, после последнего урока, когда я, отмахнувшись от Яськи, в дремотной тоске брел домой, кто-то сзади тронул меня за плечо.
Я сперва его не узнал. Передо мною стоял Ермила, уже больше года как исключенный из школы. Он мало вырос за это время — я смотрел на него сверху вниз. Бело-голубые глаза глядели тускло и медленно, под ними обозначились сизоватые тени.
— Его, понял?
Он протягивал мне измятую кепку. Я не сразу ее узнал, но сразу, как от удара током, куда-то вверх подскочило сердце.
— Ты его видел?..
— Я взял, ну.
— Почему?..
— В раздевалке куклу гоняли, тогда и взял, понял?
— А почему… Почему не отдал?
— Теперь отдаю, законно.
— А почему мне?
— Вы с Клячей корешки — так, нет? Ты это, понял… Носи. Пока не придет.
— А ОН ПРИДЕТ?
— Куда денется. Кляча — голова на всех, понял.
— А ГДЕ ОН?
— Откуда знаю? Придет, законно.
— Придет?..
— Носи, ну. Побожись.
— …(Соответствующий жест, изображающий вырывание зуба большим пальцем.)
— Ну законно. Давай.
Сунул мне под дых корявую грабастую лапку, повернулся и — как краб, боком, — в сторону, в сторону… Больше я его никогда не видел.
Что же касается Клячко, то…
Не стану утомлять ваше любопытство, читатель. Я был до крайности удивлен и взволнован, когда Д. С. сообщил мне, что Владик К. жив и ныне.
— Оставьте пленку, не надо. Другая история.
— Но ведь…
— Разве не интересно само по себе, какие бывают дети? Разве весь смысл их в том, чтобы становиться взрослыми? Суть в том, что ребенок тот был и есть, хотя мог бы и потеряться…
— А кепка?
— Как видите, осталась невостребованной… У него теперь другая фамилия, взятая им самим, смешная…
Посол Рыбьей Державы, или Опьянение трезвостью
Опыт археопсихологическои реконструкции одной грустной истории
Надо бдительно ловить себя на лжи, клеймя одетый в красивые слова эгоизм.
Будто самоотречение, а по существу — грубое мошенничество.
"..Мальчик мой, если бы я знал… Только счастья хотел тебе, но если бы знал… Сколько лет жил тобою, сколько ночей писал эти письма, не зная кому… Теперь ты передо мной — незнакомый навеки…"
1. ПОЧВА
С детства питаю слабость к нравоучительным афоризмам. Имея один-два под рукой, чувствуешь себя обеспеченным. Вот этот, например:
в делах нужна изящная простота
квинтэссенция научной организации труда — висит девизом у меня над столом, над грудой карандашей, ластиков, ручек, писем, телефонных счетов, записных книжек, рукописей с многоэтажными вставками —
…изящная простота, которая достигается внимательностью, а отнюдь не кропотливым трудом.
Честерфилд. Письма к сыну.
Конспект: знаменитый английский политический деятель и публицист XVIII века лорд Филип Дормер Стенхоп, граф Честерфилд, полжизни писал письма своему сыну. Письма эти были впоследствии многократно изданы, разошлись по миру как признанный шедевр эпистолярного творчества и афористики; в равной мере как непревзойденный образец жанра родительских наставлений, возникшего еще в библейские времена. И конечно, как документ эпохи.
Поглядишь на теперешних отцов, и кажется, что не так уж плохо быть сиротой, а поглядишь на сыновей, так кажется, что не так уж плохо остаться бездетным.
С трудом удерживаюсь, чтобы все не списать. Но во-первых, книга чересчур объемиста; во-вторых, это было бы грабежом; в-третьих, разве кто-нибудь следует советам, которые на основании своего горького опыта дают другие?! И может быть, причина этого именно в небрежении к разговору с собой…
С читателем, у которого эта книга есть и не сиротеет непрочитанной, сладиться просто: называй номера страниц, строчка такая-то. Но следует считаться прежде всего с неимущими, ради них и позволим себе роскошь обильных выдержек, с дорисовкой кое-каких подробностей на правах вживания.