Прибыв в Порт-Орискани дневным рейсом почтовой кареты осенью 1883 года, он никого не знал в этом двадцативосьмитысячном городе и не имел никаких рекомендаций. Тем не менее уже через полгода он был знаком здесь почти со всеми, с кем знакомство водить стоило. Привлекательного молодого холостяка приглашали на ужины в клуб «Колизеум», а также во множество частных домов (в том числе в дом мэра, пастора Первой конгрегационалистской церкви, самого известного в городе хозяина бюро ритуальных услуг, издателя местной газеты). Он пел в хоре конгрегационалистской церкви, добросовестно посещая все службы и репетиции; принимал участие в музыкальных вечерах и любительских театральных постановках, довольствуясь маленькими ролями и не затмевая местных талантов; обнаружил способность играть в покер в самой доброжелательной манере, проигрывая так же легко, как и выигрывая, к тому же выигрывая не слишком часто. Лихт показал себя знатоком чистопородных лошадей, хотя очень редко позволял себе делать ставки, поскольку считал, что игра на скачках ведет к деградации этого спорта королей; пользуясь благосклонным вниманием очаровательных молодых дам, не пренебрегал и их матерями, а также старшими сестрами; произвел на издателя «Республиканца Порт-Орискани» неизгладимое впечатление трезвостью и практичностью мышления, предложив весьма эффективный способ увеличить доходы от рекламы, а также посоветовав представлять в газете избранных политиков в наиболее благоприятном, «человеческом», свете, — словом, он мог бы сделать успешную карьеру в этом городе, если бы затея с «Драгоценностями по почте» не оказалась столь сомнительной, а его собственный темперамент — столь неугомонным…
(Хотя Абрахам Лихт был слишком молод, чтобы партия принимала его всерьез, к нему неоднократно обращались с вопросами о будущем: собирается ли он остаться в Порт-Орискани, планирует ли жениться на местной девушке и устроить свой дом здесь, нет ли у него желания… послужить обществу? Незадолго до того республиканцы понесли значительные потери в результате неожиданно завершившихся выборов в Кливленде, когда губернатором штата стал демократ, пришедший к власти благодаря выдвинутой им демагогической программе «реформ», так что они остро нуждались в свежей крови. Лидер республиканской фракции в конгрессе штата как-то отвел его в сторону, похлопал по плечу и по секрету сказал, что, если у него есть вкус к Игре — «а политика не что иное, как игра, сынок, все ее „успехи“ — это „от жилетки рукава“», — он мог бы легко проделать путь наверх через кабинеты округа и штата, потому что каждый год появляются вакансии: люди умирают, уходят в отставку или теряют расположение публики. На это дружеское «прощупывание», как и на многие другие в том же роде, Лихт отвечал с большим энтузиазмом и готовностью, однако уклончиво, ибо, как он сам признавал, темперамент у него был действительно неугомонный, и прежде чем осесть на месте, обзаведясь женой и детьми, он надеялся еще попутешествовать и пережить немало приключений.)
А потом то ли судьба так распорядилась, то ли это был немилосердный несчастный случай, но Абрахам Лихт страстно влюбился в миссис Арабеллу Дженкинс, молодую вдову одного известного местного адвоката и предполагаемую любовницу другого, и его так многообещающе начавшаяся карьера в этом городе резко оборвалась.
Они познакомились на музыкальном четверге в клубе «Колизеум», где исполнялись меланхоличные немецкие лирические песни, а также такие неизменные фавориты музыкальных салонов, как «Шепот ангела», «Возвращение в Ирландию» и «Дженни с русыми кудрями». Наибольший успех, однако, снискало на вечере сочинение Шуберта для фортепьяно, скрипки и смешанного хора (три мужских и три женских голоса), в котором блистала темноволосая красавица миссис Дженкинс, певшая глубоким, богатым, уверенным альтом и безо всякого манерничанья приковавшая к себе внимание всей аудитории. Ну разве не была она и впрямь восхитительна с этими карими глазами, обрамленными густыми ресницами, с блестящими черными волосами и статью, достойной Юноны?
Абрахам Лихт не отрываясь смотрел на Арабеллу Дженкинс и слушал именно ее так напряженно, что прочие голоса, казалось, стихали.
Эй, что бы это могло значить, что ее взгляд, так безразлично скользнув по нему, переключился на других?
Он не был знаком с ней, но многое о ней знал: ходили рассказы о ее романтических приключениях и разные слухи — что она потеряла своего весьма обеспеченного мужа всего через несколько лет после замужества, что детей у нее не было и что она не проявляет склонности к повторному браку; что недавно она стала тайной любовницей орисканского адвоката средних лет, пользовавшегося в городе заметным влиянием.
В некотором роде падшая женщина, но, безусловно, королева сборищ, подобных этому, имеющая, если Абрахам Лихт не ошибается, весьма высокое о себе представление и купающаяся в аплодисментах, несмотря на умело изображаемую скромность. (Как, должно быть, на самом деле приятны эти аплодисменты и крики «браво!» женщине, словно путами, оплетенной утомительными требованиями приличий, знающей себе настоящую цену и находящую подтверждение ей в окружающих восхищенных лицах.)
Стоя в сторонке, Абрахам Лихт продолжал с серьезным видом наблюдать за миссис Дженкинс, аплодируя вместе со всеми, но чисто механически; он испытывал к ней такое двойственное чувство, что не мог бы сказать, было ли это отвращение, нежность или гнев, смешанный со смущением.
И что же это все-таки означало, что она посмела так равнодушно посмотреть на него — и тут же перевести взгляд дальше?
(Что касается предыдущей интимной жизни Абрахама Лихта, его любовного опыта, увлечений, ухаживаний и т. п., то теперь ему казалось, что ничего и не было; во всяком случае, он ничего не помнил. Он вообще мало что помнил о прошлом, кроме того факта, что оно благополучно миновало и к настоящему, не говоря уж о будущем, не имеет никакого отношения; он был уверен, что все остальные склонны мыслить так же. Сделай он над собой сознательное усилие, которого, похоже, делать не собирался, — и он мог бы стереть из памяти все сколько-нибудь отчетливые картинки детства, помнил бы только то, что ему рассказали: о кузнеце и его семье, взявшей его на воспитание, о том, как в возрасте лет десяти его обнаружили бредущим по дороге от великой мюркиркской топи на юг, больного, в лихорадке, и, совершенно очевидно, потерявшего память; в столь плачевном состоянии он в течение нескольких дней не мог сообщить кузнецу даже своего имени.)
Абрахам Лихт продолжал смотреть на нее, унизительно краснея, — жар волной поднимался, казалось, из самого его нутра и покрывал багровыми пятнами лицо, уже через несколько минут, однако, сменяясь ознобом, — ему становилось холодно, так холодно, что он боялся начать клацать зубами. Что это с ним? Он болен? Сходит с ума? Неужели он мог влюбиться, как мальчишка, в женщину, на несколько лет старше его, любовницу другого мужчины?
О, как он противился ей заранее, с какой горечью и гордостью он противился желанию, которое вмиг сделало его таким уязвимым!
Что касается женщины, то напряжение вечера явно распалило ее — и телесно, и эмоционально: ее розовая кожа сияла от внутреннего жара, над верхней губой блестели бисеринки пота, пышная грудь вздымалась под шелковым лифом платья, она и впрямь, словно кошка, нежилась в расточаемых ей отовсюду похвалах; а цветущий господин, по слухам, ее любовник, стоял неподалеку вместе с ничего не подозревающей женой и тоже купался в лучах успеха Арабеллы Дженкинс, словно, по некой странной логике, это был его собственный успех.
«Но такого мужчины ей недостаточно, — в приступе гнева думал Абрахам Лихт. — Я ему покажу! Я ей покажу!»
Ближе к концу вечера Абрахам Лихт подошел к Арабелле Дженкинс, чтобы, как другие, выразить восхищение ее изумительным голосом, при этом он смотрел на нее с таким восхищением и так серьезно, даже не пытаясь хотя бы приличия ради изобразить на лице улыбку, что, обладая сама весьма чувственным темпераментом и будучи далеко не девушкой, склонной к обморокам, Арабелла не могла не ощутить исходящей от него жаркой волны желания и не понять его намерений.