— Для чего? — не поняла я.
— Для нары, — Лена похлопала рукой по панцирной сетке, на которой сидела.
Это простое слово, да еще из уст интеллигентной Лены, повергло меня в ужас. Я непонимающе уставилась на женщину. Почему она так просто говорит такие слова? Мне неприятно было даже думать о том, что я сплю на «наре». Казалось, что как только я признаю это, то признаю себя виновной и смирюсь с тем, что я здесь надолго. Это слово казалось просто неприличным, и даже произнести его вслух было неприятно, словно сказать нецензурное слово в присутствии родителей или ребенка.
Всего одно слово дало представление о том, что нахожусь я все же именно в тюрьме и кровати здесь вовсе не кровати, а нары. Именно это послужило толчком для осознания того, что закон и заключение, не что-то абстрактное, а вполне конкретное. Я все равно не совсем понимала, где нахожусь и временность моего пребывания здесь не вызывала никакого сомнения. Но теперь после этого слова я уже не так рассчитывала попасть домой через пару дней, как раньше. Хотя в голове, конечно, все равно не укладывалось, что можно провести в таких условиях много лет. Для юной девушки это казалось просто невозможным.
Мы провели с моей соседкой вместе еще два дня и ее отпустили. Открылась дверь, и охранник, обращаясь к Лене, сказал:
— С вещами на выход.
Женщина даже не попрощалась. В считанные секунды собрала немногочисленные пожитки и выскочила за дверь. Я не обиделась на нее, а просто завидовала и недоумевала, почему ее отпустили, а меня нет? Хотя, конечно, держать эту красивую интеллигентную женщину там было просто крайне возмутительно.
Все остальное время я опять провела в одиночестве. Семья передала мне сигареты и книги, а также немного еды. Получив все это, я почувствовала подъем внутренних сил. Мир уже не казался таким серо-мрачным. Как может поднять на бунт человека то, что у него отняли последнее, так и то, что ему дали совсем немногое может всколыхнуть в нем все внутренние ресурсы. Ограничивая людей в заключение, лишая их самых элементарных вещей — этим пытаются сломить волю к жизни, к борьбе. Все это шло из истории, из недр человеческой жестокости и пришло и в наше «гуманное и социальное» общество, практически неизменным.
Что могла я сделать, находясь в четырех стенах? Все эти пенитенциарные учреждения совсем не зря называют изоляторами. Изоляция происходит полная и безграничная, что бы ни говорили о правах и свободах граждан. Каким образом могла я бороться, доказывать свою невиновность и хоть как-то повлиять на развитие дальнейших событий? Будь у меня ручка и бумага, могла ли я составить какой-то документ, просьбу, жалобу? В изоляции у подозреваемого нет ни реквизитов, ни представления о том, какой он может составить документ, что в нем должно быть, а чего нет.
Изолируя подозреваемого, общество наказывает вместе с ним и его семью. Родные люди не имеют возможности связаться с близкими, дать совет, помочь или просто увидеть. Единственное, что они могут сделать — это положиться на адвоката, вверить жизнь своих любимых в руки постороннего человека и попытаться спокойно заснуть.
Все внутреннее устройство ИВС неправильное и противозаконное. Десять дней я находилась там, спала без матраса на голой панцирной кровати. На лице был вечный отпечаток в виде сетки. Помещение не отапливалось, и ни о каком одеяле речь не шла. По моей камере проходила труба, и в ней я обнаружила кран.
Когда мне приносили чай, в алюминиевой кружке, покрытой жиром, я быстро выпивала его и в эту кружку наливала воды из трубы, чтобы хоть как-то умыться. Охранники — исключительно мужчины, которые в любое время могли открыть окошко для еды и любоваться тем, как ты справляешь свои биологические нужды.
Звукоизоляция в здании была нулевой, поэтому шаги в коридоре раздавались издалека. Я прислушивалась к каждому звуку и вскоре знала, когда кто-то приближался к камере. Догадалась я и когда у охраны была пересменка: в это время становилось тихо, никто не шаркал, не кричал, не открывались двери камер. Вот тогда можно было спокойно сходить в туалет, не опасаясь внезапного появления тюремщиков.
Помыться здесь и вовсе не представлялось возможным. Приходилось использовать ледяную воду из-под крана, а была зима. Теперь возмущение по поводу отключения горячей воды, казалось просто смешным. Дома воду давали с шести и до девяти каждый день, а я и не знала своего счастья.
В исторических фильмах судьбы несчастных заключенных (которые всегда оказывались невиновными) очень сильно трогают нас, вызывают негодование и сопереживание, но ведь то, что происходит в наше время, совсем рядом от наших уютных квартир, не намного отличается.