— За карты у нас положен карцер, — спокойно сказала охранница. Сумка твоя отправляется в камеру хранения. В карцере не положены вообще никакие вещи.
— Кто еще не хочет сдавать сумку в камеру хранения?
Бороться с системой в виде этих суровых надсмотрщиц не было никакого смысла. Они работали годами, передавая друг другу искусство общения с заключенными, решая такие вот задачки в два счета.
Просидели мы в шкафчиках, может, часа два. Затем, переживших осмотр и не отправленных в карцер, отвели в камеру.
Я думала, что готова ко всему, что полгода, проведенные в тюрьме, меня многому научили, но ошиблась. То, что предстало перед нашими глазами, было просто ужасно. Камера раза в два больше той, в которой я провела полгода до вынесения приговора. По правую и левую строну от входа располагались нары. Но это были не двух и трехъярусные кровати, к которым я привыкла, а как бы одна длинная сплошная двухъярусная нара. Она представляла собой железный каркас, а середина была из деревянного настила. Его называли «палуба». Постели здесь не было, на этой палубе просто лежали грязные матрасы, и создавалось впечатление логова бомжей. Люди лежали вперемешку, кто где. Глядя на все это, я уже завидовала Вике, которая отправилась в карцер.
Кухни здесь тоже не было, только туалет в углу камеры. Туалет был завешен грязной тряпочкой, казалось, что ею частенько пользовались, когда не было туалетной бумаги. Невероятно грязно было в этой камере. Пол не подметался и не мылся никогда, на нем был просто сплошной слой грязи. Какой толщины был этот слой, оставалось только догадываться. Спинки нары, дверные косяки, решка — всё было покрыто грязью. Тут же сложилось ощущение, что прикоснись ты к чему-то в этой камере, тут же подхватишь все мыслимые и немыслимые болезни. Контингент почему-то тоже был вроде бомжей. Как мы потом узнали, половина из них и была днепропетровскими бомжами, которые «приходили» в тюрьму отоспаться.
Мы брезгливо выбирали, где обосноваться, выискивая достаточно большое место, чтобы расположиться своей дружной крымской компанией.
— Почему здесь такой ужас? — спросила я одну из моих попутчиц, не в первый раз попавшую сюда.
— Это же транзит. Здесь нет смотрящих, никто ничего не контролирует. Никто, естественно, в транзитной тюрьме не будет убирать и следить за порядком. Здесь может быть все что угодно. Так что поостерегись. Вон сколько бомжей.
— Что ты имеешь в виду?
— И обворуют и ножом пырнут. Короче, надо держаться всем вместе.
Вот здесь я почувствовала, что спокойствие стало покидать меня. Стало тошно и тоскливо. Вспомнилась Белоснежка-Катя, прошедшая через эту мерзость. Прикоснуться к чему-либо, чтобы не выпачкать рук, было просто невозможно.
Какая-то девочка позвала нас:
— Эй, если хотите, здесь есть место.
Мы увидели девчушку, которая подвигала свои пожитки и приглашала нас присесть. Место было ничем не лучше и не хуже других, но хотя бы девочка производила приятное впечатление. Я не видела со времени своего пленения таких юных лиц.
— Сколько тебе?
— Пятнадцать.
— Понятно.
Мы разместились как могли на этом лежбище, разложив вещи. Жизнь потекла своим чередом. А именно в разговорах. Все жаждали новой информации и щедро ею делились.
Девчонка рассказала, что скоро обед и наш оголодавший этап оживился. Не ели уже очень давно, и мне казалось, что я съем любую баланду, которую принесут. Но ошиблась. На обед подали суп из вареных кабачков. Ничего, кроме кабачков, в этом супе не было. Пахло это, мягко говоря, несъедобно. Знаю точно, что этот запах будет преследовать меня всю жизнь. Никто не смог проглотить ни ложечки этого варева, как бы голодны мы ни были. Наелся только туалет. Его в шутку называли «Ихтиэндр».
— Подождем ужин, — сказала я.
Девчонка засмеялась:
— На ужин будет то же самое. И на завтрак. Здесь рядом какие-то кабачковые поля, и эти кабачки портятся — никому не нужно столько кабачков, поэтому кормят нас ими.